Переплет - Бриджет Коллинз

костяную палочку для биговки с резным цветочным узором, стопку сусального серебра, паяльник с насадками из толстых букв, исполосованных умброй… Середит поддерживала в мастерской порядок, но никогда ничего не выбрасывала.

В одном из отделений шкафа я обнаружил деревянный ящик со всякой всячиной; каждая вещица была завернута в старинный шелк. Видимо, эти вещи представляли для Середит большую ценность. Там были детский чепчик, локон волос, дагерротип в футляре от карманных часов, массивное серебряное кольцо, которое я долго катал на ладони, глядя, как металл отливает то синим, то фиолетовым, то зеленым. Затем я бережно поставил коробку на место и почти мгновенно забыл о ее существовании.

В этом же отделении была коробка с буквами разных шрифтов, которые не мешало бы рассортировать, банки с краской, такие старые, что их содержимое давно засохло, и маленькие непромытые кусочки губки. Мне было в радость разбирать все эти вещицы; это доставляло мне неведомое прежде чувственное удовольствие. Все звуки, запахи и ощущения обострились и умножились: острота лезвия, завывание ветра в трубе, кисловатый запах старого переплетного клея, потрескивание дров, рассыпающихся в пепел в печи.

Но, закончив уборку, я испытал не удовлетворение, а страх, будто это было затишьем перед бурей.

Убирая с пола грязную одежду Середит, в кармане ее брюк я нашел ключи. Теперь они лежали в моем кармане. Это были ключи от дверей в дом и ключи от комнат в глубине мастерской, слева и справа от печи. Я ощущал в кармане их холодную тяжесть, они казались частью моего тела. К торжеству обладания ими примешивалось что-то еще, но что – я не мог понять. И да, еще один ключ висел на шее Середит, она не расставалась с ним.

Я посмотрел в окно на бескрайние болота. Ветер стих, облака нависли плотной серой грядой, вода, не тронутая льдом, была неподвижна, как зеркало. Ни малейшей краски на много миль кругом – как будто кто-то нарисовал унылую картину на оконном стекле. Мертвый пейзаж…

Чем сейчас заняты мои родные? – подумал я. На ферме пора забоя скота, если только отец не начал раньше; время мелкой починки – нужно проверить инструменты и инвентарь, да и заднюю стенку сарая не мешало бы подлатать… Может, отец все-таки захочет обнести изгородью из боярышника верхнее поле, как я предлагал в том году? Тогда сажать кусты нужно сейчас. Вспомнив, как острые шипы врезаются в замерзшие пальцы, я поежился. Мне почудился запах скипидара и камфары, которые мама добавляла в бальзам против обморожений, но, понюхав свои пальцы, я учуял лишь пыль и пчелиный воск. Я сбросил прежнюю жизнь, как старую кожу.

Я поднял голову и прислушался – ни звука. Дом затаился в ожидании. Достал из кармана связку ключей, обошел книжный пресс и по истертым половицам прошагал к дальней двери. С колотящимся сердцем вставил три ключа и один за другим легко провернул в замках.

Середит следила за тем, чтобы петли были хорошо смазаны. Дверь распахнулась так легко, будто кто-то открыл ее с другой стороны и дал мне войти. Не знаю, с чего я решил, что она должна открываться туго. Пульс ускорился внезапным крещендо, и черные точки заплясали перед глазами, но через несколько секунд взгляд прояснился, и я увидел пустую светлую комнату с высокими незанавешенными окнами, точно такими же, как в мастерской. Здесь стоял стол из необработанной древесины и два стула друг напротив друга. Пол и стены были голыми. Я положил связку ключей на стол, и ключи стукнули, заставив меня вздрогнуть.

Я не имел права находиться здесь. Но и не мог не поддаться соблазну. Стоял неподвижно, игнорируя неприятный холодок в основании позвоночника.

Силуэт стула переплетчицы вырисовывался на фоне серого окна, закапанного дождем. Он был простым, с прямой спинкой, менее удобным, чем второй стул, стоявший ближе к двери, но я сразу понял, что именно на этом неудобном стуле обычно сидит моя хозяйка.

Я отодвинул второй стул – ножки скрипнули по неровному полу – и сел на него. Сколько людей побывали здесь, ожидая, пока их воспоминания сотрутся? Видимо, не так уж мало – недаром их ноги протоптали на полу дорожку, ведущую к двери.

Что они чувствовали? Я представил страх, стискивающий нутро, ужас, охватывающий тебя, когда ты пытаешься заглянуть за точку невозврата, понять, каким человеком станешь после того, как в памяти сотрется боль… Что, что чувствует человек в тот самый момент, когда у него отбирают воспоминания? Каково это – когда у тебя забирают глубинную часть тебя? И после, с дырой в душе, – каково это? Я вспомнил черноту в глазах Милли, когда она уходила, и стиснул зубы. Что хуже? Не чувствовать ничего или горевать о том, чего не помнишь? Уходит ли печаль с печальными воспоминаниями? И если нет, в чем смысл отказа от них? Если на место печали приходит пустота, не значит ли это, что с воспоминаниями мы отдаем часть своей души? Что наша душа немеет?

Я глубоко вздохнул. Сидя здесь, на этом стуле, легко было дать волю воображению, но мне бы сесть на стул Середит и попытаться представить, каково это – находиться на ее месте. Заглядывать людям в глаза, а потом… что именно она с ними делала? При мысли об этом мне стало дурно. Как ни посмотри… Середит говорила, что помогает им. Но было трудно поверить, что в этом нет ничего плохого.

Поднимаясь, я качнулся, но удержался, схватившись за спинку стула. Резьба вонзилась мне в руку: не больно, но достаточно сильно, чтобы ощутить. Я посмотрел на резную спинку и голубоватый отсвет на деревянных завитках.

Именно свет, падающий тем или иным образом, много раз вызывал у меня приступы болезни. Кружевная тень в коридоре, косые лучи дневного света, проникающие в полуоткрытую дверь. Силуэт, выхваченный светом, даже не воспоминание, а его фрагмент, поворачивал ключ в замке моего сознания, и болезнь вытекала наружу. Сейчас я чувствовал то же самое – шок узнавания и страх. Я инстинктивно съежился, ожидая, что меня поглотит тьма. Это будет конец, бездна. Я очутился в том самом месте, которого сильнее всего боялся… в источнике, в сердце тайны.

Колени подкосились. Я опустился на стул и весь сжался, словно приготовившись к удару. Но ум оставался спокойным. Скрипнула балка; под тростниковой крышей зашуршала мышь. Тьма накатила, закрутилась воронкой на расстоянии вытянутой руки, но вместо того чтобы поглотить меня, отступила.

Я затаил дыхание. Ничего не случилось. Тьма отодвигалась все дальше и дальше, пока я не почувствовал,