Статьи из газеты «Вечерняя Москва» - Дмитрий Быков

Музыке-то меня начали учить еще до того, как Шостакович благословил. Когда одесскому ребенку исполнялось пять лет, родители вели его к Петру Соломоновичу Столярскому — это был знаменитейший скрипичный педагог, учитель Ойстраха, Гилельса… Он сказал маме: «С вашим мальчиком я заниматься буду». Он-то согласился, да я отказался.

— В смысле?

— А пришел к нему две недели спустя и говорю: «Петр Соломонович, я не хочу у вас учиться, потому что мне надоело играть стоя. Хочу сидя!» — «Ну, — сказал он, — тогда, мамаша, отведите мальчика к Берте Михайловне Рейнбольд…» Так я стал играть на фортепиано.

— А сейчас на чем играете?

— Сейчас у меня хороший старый рояль, лет семьдесят ему, и еще лет семьдесят он будет звучать ничуть не хуже. У нас с сыном интересная была ситуация — он, если вы знаете, один из самых известных пианистов мира…

— Да уж знаю.

— Хорошо, что знаете. Ну вот, комната, в которой мы беседуем, была у нас нейтральной полосой. Слева — его комната, справа — мой кабинет. Он у себя репетирует классику, я у себя сочиняю песенки. В общем, в доме звучало все — от Баха до Оффенбаха. Периодически сын прибегал ко мне под дверь и интересовался: «Папа, сочинил что-нибудь?» Я отвечаю: «Да так, помаленьку…» — «А останется эта вещь после тебя?» — «Нет, — отвечаю, — скорей всего, не останется». Только раз я ему с полной уверенностью сказал: «Да, Вова, сегодня, кажется, я сочинил песню, которая останется». Это было «Я верю, друзья» на стихи молодого Володи Войновича, будущего ядовитейшего сатирика. Песня эта мигом обрела славу, и, пожалуй, я могу претендовать на попадание в Книгу Гиннесса: все-таки никакого другого композитора генеральный секретарь с трибуны Мавзолея не исполнял. А слова «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы» Хрущев спел, предварительно извинившись за отсутствие голоса. Но слух у него был. Правда, мелодия там несложная…

— У Тургенева в одном из писем к Виардо — после того как он сам попробовал сочинить крошечный музыкальный набросок — была мысль о том, что композиция — ремесло исключительной сложности. Что повесть гораздо легче сочинить, чисто технически, чем какую-нибудь трехминутную пьеску. Это так?

— Вообще в композиторской среде принято говорить, что это так. Потому что это чрезвычайно прибавляет самоуважения. Более того, Маркс, который, насколько я знаю, был от музыки довольно далек, где-то обронил фразу, чуть ли тоже не в письме, что сочинение музыки есть дело исключительной сложности. Когда заходила речь о каких-то льготах для композиторов, о квартирах, о дачах, о поездках — они всегда ссылались на Маркса: музыку сочинять очень трудно… Не знаю. Сочинение музыки, по-моему, исключительно приятное дело. Хотя, может быть, не всегда легкое, но песню ведь невозможно написать с натугой, через силу. Это все почувствуют. Что пресловутые «Ландыши», что «Венок Дунаю» я сочинял за три-четыре минуты — сколько они звучат, столько и сочинял.

— С «Ландышами» вообще вышло интересно — все их ругали и все пели…

— О да, четверть века я прожил с клеймом автора пошлых «Ландышей»… Не сказать, чтобы это особенно меня заботило. Во время автопробега «Москва — Ленинград» (Шостакович, Туликов, Островский и я) надо было останавливаться и давать концерты в каждом городе, и в каждом я вынужден был играть «Ландыши», раскритикованные в пух. Потому что их требовал секретарь обкома. Такие были вкусы у этих секретарей. Я не в обиде… Кстати, «Ландыши» прижились не только в России. Был чудесный японский вариант, был немецкий… Сейчас я написал еврейские «Ландыши» — сделал под еврейский текст новую, довольно забавную аранжировку.

— А как называется ваше последнее сочинение? Самое удачное, я имею в виду?

— Из последних? Детский балет «Булочка». Что вы смеетесь? Я им горжусь, его премьера только что прошла за Полярным кругом, музыку записывал оркестр Большого театра!

— Есть на российской эстраде сегодня люди, которые вам интересны?

— Если говорить о роке, то музыкально очень одарен Шевчук. Пожалуй, даже ярче, чем Гребенщиков, хотя я считаю БГ первоклассным музыкантом. Я жалею, что мало музыки написала Пугачева: мы общались у рояля не так много, но она человек большой музыкальной культуры, не только исполнительской.

— Вы знаете пародии на себя? Например, «Огромная клизма одна на двоих»?

— Нет, эту не знаю. Очень мило… Никогда не обижался на пародии. Это свидетельство популярности. Когда пели «Конаково, Конаково, нету масла никакого», это меня тоже вполне устраивало: мелодия пошла в народ…

— Ваш совет композитору-песеннику.

— Не бояться жить. Ездить, смотреть, говорить с людьми. Это западная песня может быть замкнутой в себе, камерной, а наша все-таки ориентирована на прямой диалог со слушателем о его проблемах. Не о вашей — о его жизни она говорит. Соловьев-Седой одно время, лет пять, не писал песен. Я спросил: в чем дело? «Мне нечего сказать людям, — ответил он. — Когда я пойму, чем они живут, — я скажу». Это было в начале пятидесятых, довольно глухое время. Пришла «оттепель», и он сразу вернулся к песне.

— Какие свои вещи вы любите больше всего?

— «Самое синее в мире Черное море мое». Ее слова Матусовский написал случайно. Я никогда не пишу на «рыбу», то есть работаю только с готовым стихотворением. Он позвонил и сказал: «Я придумал припев и не знаю, что с ним делать. По-моему, не очень звучит: „Самое синее в мире Черное море мое“». — «Что вы, — закричал я, — это же чудесно, немедленно дописывайте!» Он написал — и песня эта вошла потом в фильм «Матрос с „Надежды“», и ее тут же все запели… Потом — «Ничего не вижу, ничего не слышу».

— Очень люблю ее.

— Я тоже, хотя вещица простенькая. «Огромное небо», «Ходит песенка по кругу», «На тебе сошелся клином белый свет», «Остров детства», «Жеребенок, жеребенок, белой лошади ребенок», «Баллада о красках», «Мир дому твоему», «Возвращение романса». И «Ландыши».

— И «Ландыши»?!

— И «Ландыши»!

8 сентября 2005 года,

№ 32(23103)

Титан и Титаник

В годы его правления успела вырасти плеяда людей, которых уж точно не запугаешь. Так что спасибо. С семидесятилетием, Борис Николаевич!

По правде сказать, я не люблю ностальгически-вспоминательной журналистики. Ностальгии чаще всего мешает хорошая память. А она у меня хоть и избирательная, но недурная.

И мне не нравилось, когда мой друг и коллега, известный своей независимостью и непосредственностью на грани фола, лез к Михаилу Сергеевичу на какой-то презентации чуть ли не с объятиями: благодаря вам я состоялся!!! А по-моему, грош тебе цена, если ты состоялся благодаря кому-то.

Конечно, без перестройки и последующего периода ельцинского правления все мы были бы не те.

Но преувеличивать роль эпохи в наших биографиях тоже не след — большинство ведь приписывают временам свои заслуги, чтобы потом тем вернее списать на них свои грехи.

Так что ельцинская эпоха — чрезвычайно конкретная и узнаваемая, при всей своей путаности и неопределенности, — научила меня, вероятно, только одному: судить о человеке следует прежде всего по его врагам. Цели наши не ясны, задачи не определены, хорошие и плохие отметки расставит история — да и то, по русскому обычаю, переставит их потом десять раз.

Так вот, я не очень хорошо себе представляю, какую оценку Ельцину-политику поставит история. Истории в этом смысле проще, чем мне: она несентиментальна. И вряд ли ей будет дело до наших голодных стариков или бездомных подростков: история в командировки не ездит.

А я ездил и все это видел, а чего не видел своими глазами, то мне услужливо и крупно показали по самому правдивому телеканалу.

И когда я видел самый плодородный и перспективный пласт населения (милую моему сердцу среднюю интеллигенцию, учителей, инженеров, сочинителей) в нищете и позоре, оправдывать Ельцина не позволяло мне элементарное сострадание: неправильно, когда те, кто соображает хуже и может меньше, чувствуют себя лучше всех.

Но какую оценку Ельцин должен получить от современников, я примерно догадываюсь. Потому что политика — это та сфера, в которой исходят из данности и судят от противного. Поэтому, поздравляя его с семидесятилетием, я могу честно и ответственно сказать: если судить по врагам, человек вы достойнейший, а жизнь ваша — праведная.

Посмотрите только, какой букет! Зюганов и Проханов, Березовский и Гусинский, крайние левые и крайние правые. Коржаков. Юрий Скуратов. Господи, да это просто элита какая-то — все наиболее пугающие персонажи нашего бомонда и подбомондья! Правда, отчасти их такими сделал сам Ельцин. Но это как раз его ценнейшее свойство — из обычного добродетельного человека делать святого, из человека не слишком добродетельного творить законченного негодяя. Все, кто с ним пересекался, выдавали максимум того, на что они способны. Ну кто бы сказал, глядя на Хасбулатова или Руцкого, на какие вещи способны эти люди? Кто узрел бы в губернаторах потенциальных диктаторов? И именно Ельцин впервые заставил канал НТВ проститься с хваленой респектабельностью и буквально визжать…