Семейный позор - Шарль Эксбрайя

— Тебе правда было больно, что я согласилась обручиться с Ипполитом?

— Да я бы лучше умер, чем увидеть тебя его женой!

Пэмпренетта тихонько застонала, причем неизвестно, от позднего ли сожаления или от удовольствия.

— И ты решился бы наложить на себя руки?

— Без твоей любви мне было бы плевать на все на свете!

— Но я же никогда не переставала тебя любить!

— И хотела выйти за Доло?

— Это в отместку!

— За что?

— За ту боль, которую ты мне причинил!

— Я?

— Ну, кто из нас служит в полиции, ты или я?

Бруно слегка отодвинулся от Пэмпренетты.

— Выслушай меня хорошенько, — сухо сказал он. — Давай покончим с этим вопросом раз и навсегда! Либо ты соглашаешься стать женой полицейского и хорошо себя вести…

— А-а-а, так ты считаешь, будто я плохо себя веду? И это твоя любовь? Хорошенькое дело! Клянешься в любви и тут же оскорбляешь!

— Святая Матерь Божья! Прибери меня к себе, или я ее сейчас удавлю! Да пойми же, упрямая голова, я хочу, чтобы ты всегда была рядом, и вовсе не желаю по воскресеньям носить тебе передачи в тюрьму! Чем иметь жену, которую видишь только время от времени, лучше помереть холостяком! Решай сама! В конце концов, я могу попроситься в другой город, и ты больше никогда даже не услышишь обо мне!

— Ты меня оскорбляешь… ты мне угрожаешь… да еще и собираешься удрать? Странная у вас в полиции манера доказывать свою любовь! А вот я люблю тебя взаправду и потому сделаю все так, как ты хочешь!

Глава V

Несмотря на весь свой пессимизм и раздражение от слишком долгого топтания на месте, дивизионный комиссар мало-помалу проникался спокойной уверенностью инспектора Пишранда.

— Так, давайте еще раз переберем все сначала… Как с делом об ограблении?

Полицейский пожал плечами:

— Тут почти все закончено. И я бы уже закрыл доло, если бы не опасался повредить другому расследованию. Но, по-моему, между налетом на магазин и убийством итальянца существует какая-то связь.

— Объясните толком, чтобы я мог в свою очередь сообщить начальству!

— Во-первых, насчет налета… Мы накрыли Бастелику и Доло, но Ипполит — неопытный щенок, а Антуан еще ни разу не организовал ни одной операции. Так что, невзирая на все уверения Бастелики, будто он сам все придумал, это совершенно исключено, хотя бы потому, что полностью противоречит его характеру…

— Бастелика мог измениться…

— В его-то возрасте? Антуану нужны только хорошо начищенные ботинки, яркий галстук и костюм по мерке, а ломать голову он не привык… Нет, в операции участвовали еще двое — Салисето и Боканьяно… Думаю, это вопрос нескольких часов или дней и очень скоро я заставлю их расколоться.

— А почему не сию минуту?

— Просто я уверен, что это Салисето или Боканьяно прикончили и ограбили Ланчано, но тот, кто это сделал, действовал тайком от других и боится напарника не меньше, если не больше, чем нас! Если Салисето или Боканьяно припрятали драгоценности в надежном месте, я окажу убийце большую услугу, надолго изъяв его из обращения: избавлю его от искушения сплавить несколько камешков и обелю в глазах остальных… Понимаете?

— Вполне.

— Разумеется, с Салисето и Боканьяно не спускают глаз — вдруг кому-нибудь из них захочется переменить климат?.. Оба не понимают, почему их до сих пор не отправили за решетку, но, как и положено настоящим бандитам, просто считают нас дураками… Это дает им ощущение относительной безопасности. Вот я и жду, когда убийца, совсем успокоившись, сделает ошибку. Тогда-то я его и поймаю за шиворот.

— А у вас нет более точных соображений насчет личности преступника?

— Скорее всего, это Тони Салисето… Генуэзец, конечно, сначала навел справки и явился не к подручному, а к главарю банды. Боканьяно слишком туп… Я прошу у вас еще несколько дней, патрон.

— Ладно.

— Благодарю вас.

В доме Маспи все шло прахом. После бунта Селестины и ареста Ипполита у Элуа и его отца появилось несколько непривычное чувство, что их воля перестала быть законом для женщин. Долгие годы безропотного послушания в мгновение ока ушли в прошлое. Теперь Селестина уже не боялась говорить о Бруно, несмотря на то, что глава семьи запретил касаться этой темы. А настоящий переворот произошел, когда Маспи вернулись с так странно оборвавшегося торжества. Едва успев положить сумочку на стол в гостиной, Селестина с необычным для этой всегда приветливой и мягкой женщины раздражением налетела на мужа:

— А ну, посмотри на меня, Элуа! Может, ты еще и гордишься собой?

Остальные замерли, словно персонажи какого-нибудь фильма «новой волны». Великий Маспи, не привыкший к подобному обращению, попытался было восстановить прежнее положение вещей:

— Это еще что такое? Как ты смеешь так разговаривать с супругом, которого обязана уважать?

Селестина рассмеялась:

— А кто это сказал?

— Что сказал?

— Что я обязана тебя уважать?

Сбитый с толку таким неожиданным ответом Маспи смешался:

— Ну… так принято… короче, это закон…

— Так тебе же вроде плевать на все и всяческие законы?

— В каком-то смысле…

— Не увиливай! Ты сам нам всегда втолковывал, что законы и жандармы — не для тебя… И, кажется, ты достаточно долго отсидел в тюрьме за свое презрение к законам?

— Ну и что?

— А то, что нечего теперь взывать к закону и приставать ко мне!

— Приста…

— Вот именно! Я ведь точно так же, как и ты, чихать хотела на законы! А потому обойдешься без уважения!

В перепалку вмешался дед:

— Элуа, не позволяй ей разговаривать таким тоном! Подумай, какой пример она подает твоей матери!

Но Селестина в одну секунду отбила у старика весь воинственный пыл:

— А вы, дедушка, шли бы лучше к себе в комнату, пока я не рассердилась! Не то ужин вам придется искать в другом месте!

— Селестина! — возмутился Маспи. — Я запрещаю тебе…

— Ты? Да иди ты…

В эту минуту в доме Маспи началась новая эра. Тем не менее Элуа, оправившись от потрясения, решил бороться и не допустить полного краха. Пока старики тихонько отступали, не желая случайно угодить под горячую руку, хозяин дома напустил на себя торжественный вид.

— Я к этому не привык, Селестина… С чего вдруг ты стала обращаться со мной, как с последним… ничтожеством?

— А как еще можно назвать мужчину, если он позволяет оскорблять свою жену, оставляет ее без помощи и защиты?

— Да что ты болтаешь?

— Может, ты не слыхал, как со мной разговаривала Перрин?

— Когда речь заходит о господине Бруно Маспи, я не желаю вмешиваться! Мне слишком стыдно!

— Это мне стыдно за тебя!

— Я запретил тебе говорить о парне, которого больше не желаю знать!

— Ах, ты его больше не знаешь? Старый дурак! Во всяком случае, ты не посмеешь отрицать, что наш сын просто красавчик! А как он вошел!

Элуа скорчил гримасу.

— Красавчик… не стоит преувеличивать… И вообще, интересно, в кого это ему быть красивым?

— В меня! Ты уже забыл, какой я была раньше? В те времена, когда малыш появился на свет?

Маспи чувствовал, что разговор принимает слишком опасный для него оборот. Он попробовал сменить тему.

— Я помню только одно: что категорически запретил вспоминать о субъекте, опозорившем до сих пор всеми почитаемую семью!

— Кем?

— Что — кем?

— Я тебя спрашиваю: кто нас уважал?

— Но, мне кажется…

— Нет, Элуа… К нам относились с почтением все отбросы общества, но ни один порядочный человек не пожал бы тебе руки… И был бы совершенно прав, Великий Маспи, потому что ты плохой муж, бессовестный отец и, с точки зрения нормальных граждан, всего-навсего мелкий жулик!

— Я вижу, господин Бруно здорово промыл тебе мозги!

— Ну, он-то везде может ходить с высоко поднятой головой!

— В форме!

— А на тебя не надевали в тюрьме форму?

— Так это ж насильно! Я ее не выбирал!

— Ошибаешься! Ты выбрал образ жизни, а вместе с ним — и тюремную робу!

Наступила долгая тишина. Оба обдумывали все сказанное. Наконец Маспи поднялся из кресла.

— Селестина… я тебя всегда уважал… но на сей раз ты зашла слишком далеко… Для меня твой сын — презренный тип, и, даже если бы он тонул у меня на глазах, я бы и мизинцем не шевельнул… Я считаю, что Бруно Маспи умер и похоронен… А теперь, если хочешь, отправляйся к нему… и, коли Фелиси тоже увяжется за вами, — задерживать не стану! Ты, твой сын и твоя дочь стали говорить на другом языке, поэтому вполне естественно, что мы больше не понимаем друг друга… И, раз уж так получилось, я готов остаться один со стариками и поддерживать честь дома Маспи!

В тот вечер впервые в жизни Элуа настолько утратил вкус к радостям бытия, что улегся спать без ужина.

Утром инспектор Пишранд заглянул в паспортный отдел префектуры к своему другу Эстуньяку, чьим детям приходился крестным отцом. Приятели мирно болтали, когда полицейский вдруг заметил ослепительную блондинку. Эта не слишком добродетельная особа, Эмма Сигулес по кличке Дорада[12], занимала в своем кругу довольно высокое положение — поговаривали, что она более чем дружна с Тони Салисето. Незаметно указав на молодую женщину, Пишранд попросил приятеля: