Семейный позор - Шарль Эксбрайя

— Погоди немного… Как только Бруно поймает Эмму Сигулес… или Дораду… Ты ее знаешь, мама?

Перрин поджала губы.

— Я не якшаюсь с подобными тварями! И, по-моему, даже неприлично, чтобы воспитанная девочка вроде тебя упоминала ее имя!

— Говорят, это у Дорады убили инспектора Пишранда… А Эмма — подружка Салисето… Так вот, Бруно изловит Дораду, заставит ее говорить и — клак! — прощай, Тони! Ему наверняка отрубят голову за убийство месье Пишранда и итальянца, и правильно сделают!

В доме Маспи Фелиси говорила примерно то же, что и ее подруга Пэмпренетта на Монтэ-дэз-Аккуль. Когда Селестина с тревогой спросила дочь, почему она ничего не ест, та ответила:

— Я ужасно волнуюсь за Бруно!

— Замолчи! — немедленно рявкнул Элуа. — Не смей называть это имя! Я запрещаю! И лучше не зли меня, девочка!

Селестина встала.

— Пойдем на кухню, Фелиси, и ты мне все расскажешь о сыне, потому что у меня не такое каменное сердце, как у некоторых, кому вообще следовало бы постыдиться жить на белом свете!

Отпустив это мстительное замечание, мадам Маспи увела дочь, и та поведала ей о подвигах Бруно и о подстерегающих его опасностях — девушка уже успела повидаться с Ратьером и знала о сцене в «Ветряной мельнице» из первых рук. Потрясенная Селестина, вернувшись в столовую, тут же начала обрабатывать супруга:

— Ты хоть знаешь, что случилось?

— Нет, и не желаю!

— Но ты меня все-таки выслушаешь! Бруно набил морду Корсиканцу!

Великий Маспи с большим трудом сохранил невозмутимость, ибо слова жены пролили бальзам на его самолюбие.

— И они там, в полиции, опасаются, как бы Тони не зарезал нашего сына!

— Так пусть охраняют!

— И это все, что ты можешь сказать? Значит, пускай твоего мальчика заколют, как невинного агнца, а ты будешь равнодушно взирать на эту картину?

Нет, Элуа, конечно, никак не мог остаться равнодушным, но ни за что на свете не подал бы виду.

— Клянусь святой Репаратой, это уж слишком! Я что ли послал его служить в полицию? Я заставил обесчестить семью? Нет, ты скажи, чего ради я должен метать икру из-за мальчишки, о котором и думать-то не могу без стыда?

— Ладно… Делай как знаешь, Элуа, но предупреждаю: если Корсиканец тронет хоть волос на голове Бруно, я прикончу его своими руками, а судье скажу, что это ты послал меня туда, потому что сам струсил!

— Чего же еще ожидать от матери полицейского?

— Поберегись, Элуа… Пусть попробуют обидеть моего малыша, и я навсегда покину этот дом, а вместе с ним и человека, совсем потерявшего и совесть, и мужество! Я не останусь с тем, кто способен спокойно смотреть, как его жену бьют по лицу всякие подонки, и, весело хихикая, отправить старшего сына на верную смерть!

— Я вовсе не хихикаю!

— Это потому, что ты лицемер!

Бабушка постаралась умерить безумный гнев Селестины.

— А нас с дедушкой ты тоже бросишь, дочка? — жалобно спросила она.

— Да, потому что никогда не смогу вас простить!

— Но мы-то в чем провинились?

Мадам Маспи угрожающе ткнула перстом в сторону супруга.

— В том, что породили на свет это чудо-юдо!

Инспектора Ратьера не было на месте, когда дежурный вручил Бруно Маспи записку. Полицейский распечатал конверт.

Та, кого ты ищешь, спокойно загорает на балконе дома 182 по улице Селина. Это еще одно из укрытий Корсиканца. Хотел бы я знать, что бы ты вообще без меня делал! Но я вмешался в эту историю только из-за тумака, которым наградил меня этот гад… и пощечины, нанесенной твоей матери… хотя, по-моему, ее следовало бы лупить почаще, но это мое дело, а никак не посторонних!

Навсегда отрекшийся от тебя отец

Элуа

Бруно улыбнулся. Что бы там отец ни говорил, а он его все-таки любит, и, хоть Элуа не желал в том признаться, убийство Пишранда, должно быть, сильно его потрясло. Инспектор попросил дежурного передать Ратьеру, как только тот появится, что он, Бруно, побежал на улицу Селина, дом сто восемьдесят два — это сразу за собором Нотр-Дам де-ля-Гард — и просит поспешить следом.

Уже перевалило за полдень, в воздухе стояло знойное марево, и вся улица Селина казалась вымершей. Бруно очень быстро отыскал номер сто восемьдесят два — крошечный домишко с закрытыми ставнями. Калитка сада, как и окна крытой матовым стеклом веранды, оказалась открытой. Что-то уж слишком все просто… или же Эмма чувствует тут себя в полной безопасности… Маспи сразу вытащил из кобуры пистолет, не желая, чтобы его, как Пишранда, застали врасплох, бесшумно поднялся на крыльцо и, не особо надеясь на результат, повернул ручку двери. К огромному удивлению инспектора, она тут же отворилась. Полицейский увидел небольшой коридор, справа и слева — две закрытые двери, а в глубине — лестницу, ведущую на второй этаж. Не зная, как быть дальше, он замер и стал прислушиваться. Ни шума, ни шороха. Подозрительно тихо. Бруно чуял опасность и злился, что не может разгадать, откуда ждать нападения. На миг ему захотелось выйти и подождать Ратьера на улице, но парень так мечтал самостоятельно схватить убийцу Пишранда! Вдруг решившись, он бесшумно двинулся направо по коридору, в мгновение ока повернул эмалированную ручку, украшенную яркими цветами, и распахнул дверь, а сам сразу отскочил к стене. Но ничего не произошло. Тогда Бруно осторожно заглянул в комнату и тихонько выругался — Эмма Сигулес лежала у камина, и голова ее плавала в луже крови. Бедняжка Дорада не поедет в Аргентину… и там, где она теперь, уже ничего никому не расскажет…

Досада и волнение помешали Бруно Маспи сохранить прежнюю осмотрительность. Он хотел подойти к телу несчастной, но, сделав всего один шаг, получил страшный удар по голове. Глаза тут же заволокло туманом, и полицейский упал на колени, но пистолета не выронил. У него еще хватило сил обернуться и почти наугад выстрелить в неясный силуэт в дверном проеме. Бруно услышал крик боли и по-прежнему сквозь туман увидел, как его противник схватился за левое плечо. Уже теряя сознание, он успел подумать: «И все-таки я его ранил!..»

Узнав, что Бруно в одиночку поехал к Эмме Сигулес, Жером Ратьер разразился таким потоком брани, что удостоился весьма недружелюбного взгляда бригадира Орифле, человека крайне религиозного и потому не одобрявшего сквернословия. Однако Жером и не подумал выяснять отношения с бригадиром, а поспешно сел в машину и помчался следом за Маспи.

Едва войдя в сад, Ратьер почувствовал, что здесь произошла драма. Выхватив пистолет, он вбежал в дом, готовясь стрелять в первую же подозрительную личность. Никого. С порога комнаты Ратьер увидел два распростертых на полу тела, но, невзирая на тревогу, не забыл об осторожности. Лишь убедившись, что поблизости нет ни души, Жером склонился над другом. Бруно крепко получил по голове, но был жив, и полицейский с облегчением перевел дух, хотя из раны на голове хлестала кровь и, струйками стекая по лицу, придавала Маспи устрашающий вид. А вот насчет Эммы Сигулес Ратьер с первого взгляда понял, что тут уж ничем не поможешь. Инспектор позвонил, и через несколько минут его коллегу уже везли в больницу выяснять, не поврежден ли череп.

Как только санитары ушли, Ратьер связался с комиссаром, а потом, чтобы как-то отвлечься от мыслей о судьбе друга, начал осматривать комнату. К тому времени, как прибыла посланная дивизионным бригада, Жером обнаружил на полу у окна несколько пятен крови. Это его слегка озадачило. На крыльце тоже оказались капли, и тогда инспектору пришло в голову понюхать пистолет Бруно, так и оставшийся в комнате. От дула несомненно пахло порохом, и Ратьер наконец мог сообщить шефу первую обнадеживающую весть: Бруно ранил преступника!

Мурато немедленно разослал по больницам и клиникам приказ задерживать всех поступающих с огнестрельными ранениями и немедленно вызывать полицию.

Комиссар выглядел озабоченным.

— Соседи уверяют, будто дом принадлежит какому-то пенсионеру. Тот два месяца назад уехал отдыхать на Лазурный берег, и никому даже в голову не приходило, что кто-то поселился в пустом доме. По-моему, Эмма пришла туда только для того, чтобы встретиться с Бруно… Но почему именно с ним?

— У Салисето с Маспи особые счеты.

— С чего бы вдруг?

Жерому пришлось рассказать, как они ходили в «Ветряную мельницу». Мурато пришел в ярость и долго кричал, что, как только Бруно оправится от удара, он пошлет парня патрулировать улицы, да и у некоего Жерома Ратьера тоже навсегда отобьет охоту к партизанским вылазкам. Наконец, отдышавшись, комиссар рявкнул:

— А каким образом Маспи пронюхал, что Дорада будет ждать его здесь?

Ратьер протянул полученное его другом письмо, и дивизионный снова разразился воплями и проклятиями по адресу неопытных новичков, которые, наплевав на дисциплину и иерархию и путая Марсель с Диким Западом, разыгрывают из себя шерифов. Потом он призвал в свидетели и Небо, и закон, обещая искоренить эту порочную практику и скоренько разжаловать кое-кого из инспекторов в рядовые, пока они не научатся соблюдать порядок. Наконец он прочитал записку Маспи и буквально взвыл от возмущения: