Книга Розы - Роза Эпштейн

Если с работой все сразу определилось, то с размещением возникли проблемы. Железнодорожных домов на станции не было. Но остались после немцев блиндажи с двойным и тройным накатом. Мы проветрили их, прожгли там солому, чтобы фашистский дух вытравить. Дух-то вытравили, но осталась зараза, чесотка, мы называли ее «немецкая пошесть». Когда начали чесаться, вначале никто ничего не понял: какие-то красные высыпания появились между пальцев. Потом люди постарше догадались: это чесотка. А зараза эта такая переходчивая, что вскоре зачесались даже те, кто жил не в блиндажах, а в близлежащих домах.

А меня как раз в это время выбрали секретарем комсомольской организации. И, как всегда, мне до всего было дело. Пошла к начальнику отделения и рассказала ему про напасть эту. Надо, говорю, из блиндажей уходить – условия жизни там невыносимые. И хотя в некоторых блиндажах имелись буржуйки и предполагалось, что в них можно будет перезимовать, начальник отделения решил иначе. Вызвав военного коменданта, он велел ему взять двух автоматчиков и расселить всех железнодорожников в поселке, а блиндажи – выжечь к чертовой матери.

И вот пошли два солдата с офицером по городу. Заходят в первую попавшуюся хату. Осматривают и сообщают, что здесь будут жить еще два или три человека. Хозяйка давай голосить:

– Та вы шо? У мене вон скильки детей! Дивись, иде ж тут спати, иде ж тут жить?

А все знали, что некоторые жители Лозовой встречали немцев хлебом-солью. И лейтенант Федька Белоглазов сразу пресекал эти вопли:

– Что, для немцев хватало места, а для своих нет? Если нет места, то тебя выселим, а железнодорожников поселим.

Меня военные знали, поскольку имела отношение к комендатуре. Жалели, подкармливали остатками каши от обеда. Я догадывалась, что приносили они собранные в один котелок объедки. Но все равно ела и понемножку с другими делилась. Голодали все страшно.

Вот и тут, зайдя в один дом, чистый, с льняными портьерами, хорошим диваном, бойцы по доброте душевной решили поселить в этих хоромах меня. Хозяйка, конечно, возмутилась:

– Еще чего! И на дух не пущу!

– У тебя немец хорошо жил? – поинтересовался Федька и попал в точку.

– Та вин был поп немецкий!

– А теперь будет жить наша диспетчер Роза. И попробуй только не пустить ее или обидеть! И чтоб вода была горячая – ей помыться после смены.

Как ни вопила хозяйка, а пришлось смириться. Оказывается, сын ее при немцах был бургомистром Лозовой. А невестка ушла от сына к немецкому офицеру. Когда наши выбили немцев из села, сына хозяйки забрали, потом сообщили, что умер от дизентерии. Невестку отправили в лагерь на Северо-Печерскую сторону, а с ней и двенадцатилетнего внука бабки. Хоть та и криком кричала:

– Оставьте мне внука.

К тому времени как я заселилась в этот дом, зараза настигла и меня. Хотя руки и лицо оставались чистыми, тело страшно чесалось. И вот одна пожилая женщина («добрая душа») подсказала мне народный способ лечения: раствори, мол, кусочек нафталина в керосине и этой смесью намазывайся – все как рукой снимет. А у моей хозяйки, я видела, был старинный сундук, от которого несло нафталином. В общем, открыла я его потихоньку и стащила кусочек нафталина. На стрелочном посту налила в баночку керосина – мы им фонари заправляли. Нафталин в нем быстро растворился, и этим раствором я намазалась. А ночью все тело огнем стало печь. Я встала, взяла воды и смыла насколько смогла. Но к утру все волдыри превратились в язвы. А мне на суточное дежурство заступать. Прихожу в диспетчерскую в полуобморочном состоянии, не представляя, как буду работать. Тут как раз заходит комендант участка. И, увидев меня такую, спрашивает:

– Розочка, что ты плохо выглядишь?

А комендант этот за мной ухлестывал, но был женат и пьянь страшенная.

– Ой, Иван, яко бы ты тильки знал, яка у меня беда, – заплакала я и, набравшись смелости, расстегнула китель. А под ним жуть – вся шкура разъедена. Я рассказала ему про «немецкую пошесть» и про то, как лечила ее.

– Боль адова, голова ничего не соображает. Не знаю, что мне делать? – я была в полном отчаянии.

А комендант знал, что мне приходят письма от брата Исая, который тогда имел звание капитана, и от Раи, военврача. И говорит:

– Напиши сестре. Может, она что посоветует.

– А что она посоветует и где я ту мазь возьму, которую она посоветует?

Помолчав, Иван спросил:

– Ты меняешься утром? Не бойся, что-нибудь придумаем.

На следующее утро он подгоняет служебный автомобиль «студебеккер» и говорит:

– Садись. Поедем к врачам. Тут госпиталь есть на станции Тройчатое.

Я обрадовалась. Без задней мысли запрыгнула в машину. Села рядом с дверью, Иван – ближе к шоферу и чуть-чуть от меня отодвинулся. Я его понимала: смотреть на эти язвы было невозможно.

В Тройчатой находился засекреченный госпиталь, в котором лежали раненые без рук, без ног. Иван заходит в госпиталь и рассказывает медперсоналу про мою проблему, интересуется: есть ли у них врач-кожник? По счастью, такой специалист там оказался – старичок-одессит. Позвали его. Он подходит к машине, просит водителя выйти, сам садится на его место и спрашивает:

– Что, красавица, у тебя стряслось?

– Вы точно врач? – недоверчиво осматриваю старичка. И решаюсь:

– Тогда лучше я вам покажу, – и я расстегиваю китель.

Доктор выскакивает из машины как ошпаренный и кричит водителю:

– Немедленно отгони машину подальше!

Ивану тоже досталось:

– Ты знаешь, какие у нас раненые лежат? И привез сюда такую заразу?! Чтоб через минуту духу твоего здесь не было.

Но с Ивана где сядешь, там и слезешь. Он, как комендант, ведал продпунктом и снабжал этот госпиталь продуктами по литере «А». И Иван уперся:

– Никуда не поеду, пока не поможете ей!

Врачи посовещались и согласились:

– Ладно, мы ей поможем. Пусть отправляется вон в тот сарай.

В этот дощатый сарай во дворе сваливали окровавленные матрасы. На гору этих матрасов постелили чистые простыни, положили меня, а сверху накрыли другой простыней и завалили матрасами. А на улице мороз – минус тридцать. Врачи ко мне не заходят. Обслуживать меня приставили уборщицу, которая мыла туалеты. Врач-одессит приготовил какую-то мазь. И эту мазь передавали мне через уборщицу, а я мазала себя сама. Чтобы я не замерзла, два раза в сутки давали мне по 50 граммов спирта. Еду – ту же, что и всем раненым. Вот я спирту «кирну», каши наемся, накроюсь с головой, надышу там сколько возможно. И сплю целыми днями. Уборщица из-под меня убирала. Два ведра стояли – для большой и малой нужды.

Примерно на пятый день язвы стали затягиваться. Еще через пару дней я занервничала: кто вместо меня работает? Мы же трое дежурили в три смены. А теперь как они? Через сутки заступают на сутки? Еще через пару дней кожа стала шелушиться и слазить как старый чулок. Я попросила уборщицу найти врача, маленького, старенького, с бородкой, на Калинина похож, и сказать ему, чтобы он подошел к дверям. Скажи, говорю, что с меня шкура слазит. Но врач не пришел, а через бабку мне передал спирту, чтобы я протерлась. Я протерлась – стало легче. Пить я уже опасалась, чтобы не втянуться, – понимала, как опасно, хоть и было мне лет девятнадцать. Еще пару дней прошло, опять через бабку докторам передаю, что мне уже легче, и пора на работу.