Рукопись Платона - Андрей Воронин

Хрунов докурил сигарку, бросил окурок под ноги и придавил каблуком. Он понимал, что Ерема прав: уж если им не удалось справиться с княжной, застав ее врасплох, то теперь, когда она настороже, до нее и вовсе не дотянешься. Людей погубишь, сам головы лишишься, и все только для того, чтобы легенды складывали про княжну, которая в одиночку управилась с целой разбойничьей ватагой.

К тому же бывший поручик хорошо осознавал, что власть его над Еремой и прочими лесными братьями имеет четко очерченные границы и сегодня он подошел к этим границам вплотную. Еще шаг, и люди выйдут из повиновения — им надобна богатая добыча, а до княжны и ее отношений с Николаем Ивановичем Хруновым им и дела нет. Кто же согласится гибнуть ради чужой мести, без всякой надежды на добычу?

Хрунов вздохнул и сказал, стараясь, чтобы это прозвучало как можно спокойнее и мягче:

— Я тебя не держу, Ерема. Знаю, брат, что оставаться здесь смерти подобно, однако уйти, оставив княжну безнаказанной, не могу. Ну не могу и все! Не пускает что-то, понимаешь? Словом, ежели ты людей соберешь и уведешь их куда-нибудь от греха подальше, я на тебя зла держать не стану. Знаю ведь, что ты давно в атаманы метишь, да со мной заедаться боишься. Вот и поатаманствуй, покажи, на что годен. А я здесь останусь и доведу свое дело до конца.

Ерема какое-то время молчал, будто обдумывая заманчивое предложение, а после отрицательно покачал косматой головой.

— Не дело вы говорите, барин. Нет, не дело! Куда мне до вас? Да и вам, ваше благородие, в одиночку несладко придется. Э, да что говорить! Вы, барин, нас в это гиблое место привели, вам и выводить. А то что же получается: заманили в капкан, а сами в кусты? Выбирайтесь, дескать, братцы, как хотите, а ты, Ерема, назовись атаманом, голову свою вместо меня под топор положи...

Хрунов нахмурился и положил руку на рукоять пистолета.

— Да ты, братец, не командовать ли мною вздумал?

— А вы, барин, меня не стращайте, — ответил Ерема. — Вы на тот свет, и я вслед. И наоборот. Мы с вами с самой каторги одной цепью скованы, так нешто это дело — пистолетом меня пугать?

Губы Хрунова искривились.

— Я, брат, сроду никого не пугал, — сказал он негромко. — А уж тебя пугать и подавно не стану. А посему заруби на своем облезлом носу: еще раз слово поперек скажешь — разнесу башку без предупреждения, и вякнуть не успеешь!

Ерема собирался что-то возразить, но тут на краю лагеря послышался какой-то шум, и, повернувшись в ту сторону, они увидели четверых всадников — вернулся один из отрядов, посланных Хруновым на разведку. У одного из всадников поперек седла лежал рогожный мешок, из которого торчали чьи-то босые ноги. Наметанный взгляд Хрунова сразу заметил неновые, но еще крепкие сапоги, красовавшиеся на ногах у щербатого Ивана. Сапог этих у него раньше не было. Заметил поручик и двух лошадей, на спинах которых были седла, но отсутствовали седоки, и в душу его закралось нехорошее предчувствие.

— Кого это вы приволокли? — недовольно спросил Хрунов, когда всадники спешились в двух шагах от него и Еремы. — Я вам что велел? Я вам осмотреться велел, а насчет озорства на дороге у нас, как я помню, уговора не было.

— Прощения просим, ваше благородие, — шепеляво ответил щербатый Иван. — Не удержались. Да и как было удержаться? Это ведь тот самый расстрига, который Ваську Клыка около монастыря порешил!

— Это тот, что ли, который тебе зубы пересчитал? — уточнил Хрунов.

Уточнение это было встречено одобрительным ржанием присутствующих. Поручик сделал нетерпеливый жест, и разбойники разом замолчали.

— Ежели и вправду тот, — продолжал Хрунов, — так удержаться, верно, и впрямь было нельзя. Что ж, хвалю. Я всегда говорил, что долги платить надобно. Не понимаю только, зачем вы его сюда приволокли. И еще я не понимаю, почему лошади Савки и Кривого здесь, а их самих не видно.

Щербатый вздохнул и ткнул грязным кулаком в бок пленника, который все еще лежал поперек седла, не подавая признаков жизни.

— Его работа, — сказал он, пряча глаза. — У него, ваше благородие, не кулаки, а сущие кувалды. Разок дал, и голова пополам. Вот, изволите видеть, покуда мы его скрутили, он как раз успел два раза кулачищем махнуть.

— Черт бы вас подрал, дураков, — процедил Хрунов сквозь зубы. — Называется, получили должок! Копейку выручили, а гривенник потратили! Вожжами вас выпороть, что ли? Как думаешь, Ерема: выпороть этих дураков вожжами или на вожжах повесить?

Ерема не знал, что такое риторический вопрос, но понял тем не менее, что в данном случае ответ от него не требуется.

— Ладно, — сказал Хрунов, подтверждая его догадку, — снимите его с лошади. Надобно глянуть, что за птица. Да он у вас живой ли?

— Должен быть живой, — сказал щербатый Иван, весьма довольный тем, что вопрос о наказании отложен. — Всего-то разок обухом по затылку приложили. Для такого бугая, ваше благородие, это, считайте, всего ничего.

— Ничего? Ну-ну, — сказал Хрунов, наблюдая за тем, как пленника снимают с седла и стаскивают с его головы пыльный мешок.

Пленник по-прежнему не подавал признаков жизни. Но вот наконец снятый с него мешок упал на траву, и расстрига словно взорвался — в точности так, как это произошло накануне с каретой княжны. Хрунов даже испытал неприятное ощущение, называемое французами «дежавю», — ему показалось, что какая-то недобрая сила перенесла его во вчерашний день.

Освободившись, пленник первым делом ударил ближайшего к нему разбойника кулаком в живот, отчего бедняга сложился пополам и отлетел шагов на пять в сторону. Хрунов несколько раз видел, как лягаются лошади, и мог спорить на что угодно, что удар расстриги был ничуть не слабее удара лошадиного копыта.

Еще один разбойник покатился по траве, получив увесистую оплеуху, звон от которой, казалось, пошел по всему лесу. Но тут на расстригу разом кинулись все, кто находился в лагере, и повисли на нем, как собаки на медведе, не давая шевельнуться. Хрунов довершил дело, выхватив из-за пояса пистолет и направив его в лоб расстриге.

— Угомонись, Божий странник, — сказал он, — не то схлопочешь пулю в лоб!

— Будто мне не все едино, — прорычал расстрига и неожиданно боднул одного из своих противников головой в лицо. Раздался треск, как от столкновения бильярдных шаров, и щербатый Иван спиной вперед вылетел из трудно шевелящейся кучи ног, спин и косматых затылков.

Хрунов подумал, что Иван отныне будет не только щербатым, но и кривоносым, но это его не особенно огорчило — в конце концов, этот дурень сам накликал на себя беду, притащив расстригу в лагерь, вместо того чтобы перерезать ему глотку прямо на месте.

— Все едино только мертвому, — заметил поручик, продолжая держать расстригу на мушке, — а ты покамест живой. Коли перестанешь дурака валять, так, может, и еще поживешь.

— Это как же? — пропыхтел расстрига, продолжая бороться. На каждой его руке висело по три человека, и Хрунов вдруг с легким испугом заметил, что ноги троих дюжих молодцов, удерживавших правую руку странника, начинают медленно, но верно отрываться от земли.

— Этакий богатырь для любого дела сгодится, — сказал Хрунов. — Так, может, договоримся?

— Не о чем мне с вами, нехристями, разговаривать, — заявил расстрига.

— Ну, как знаешь.

Хрунов пожал плечами и незаметно кивнул Ивану, который уже стоял за спиной у расстриги, держась за сломанный нос. Иван быстро припал на четвереньки; расстригу толкнули в грудь, и он, перелетев через щербатого Ивана, растянулся на земле. На него навалились всем скопом и быстро спеленали веревками. Хрунов спустил курок пистолета, убрал оружие на место и закурил сигарку.

— Ну, — сказал он, наклоняясь над пленником, — расскажи, странник, каким таким ветром тебя в наш лес занесло.

— По святым местам путешествую, — отвечал расстрига, глядя в синевшее над поляной небо. — Грехи замаливаю, Господу служу как умею.

— Грехи замаливаешь?! — Хрунов коротко хохотнул и щелчком сбил пепел с сигарки. — Ловко это у тебя получается! То-то Господь радуется, глядя, как ты черепа, будто орехи, щелкаешь!

— Грешен, — не стал спорить расстрига. — Однако должен же кто-то юдоль земную от нехристей избавлять.

— Где ж ты их видел, нехристей? Окстись, странничек, кругом тебя одни православные!

— Это вы, что ли, православные? Да вы хуже язычников! Бога забыли, душегубы проклятые! Черти оглашенные, звери лесные, лютые! Анафема!

— Тьфу, припадочный, — с отвращением плюнул Хрунов и выпрямился. — На кой черт вы его сюда притащили? Вещички его где?

Ему подали котомку расстриги. Поручик заглянул вовнутрь, брезгливо поморщился, а потом, перевернув котомку, вытряхнул ее содержимое на землю. На траву выпала глиняная фляга, кусок хлеба, завернутый в тряпицу, тощий кошелек с медяками, простой нож с темным лезвием и деревянной ручкой и какие-то бумаги. Хрунов заметил, что расстрига напрягся, силясь разорвать путы, и еще раз осмотрел скудную добычу. Рассуждая логически, расстригу вряд ли могла сильно тревожить судьба кошелька. А вот бумаги...