Рукопись Платона - Андрей Воронин

Теперь его целью был Смоленск — вернее, смоленский кремль, наполовину разрушенный отступавшими французами. Казна могла лежать, а могла и не лежать в его подземельях — расстрига не задавался вопросом, разрешить который можно было только на месте.

Закончив обуваться, расстрига, не вставая, топнул сначала левой ногой, потом правой — не жмет ли где, не натирает ли? Стертые в кровь ноги — самая страшная беда для пешего странника, ибо с нею все иные беды делаются во сто крат горше. Взять, к примеру, голод — он ведь не пройдет сам собой, пока ты сиднем сидишь на одном месте, дожидаясь, когда заживут ступни, изувеченные по собственной небрежности. И холод скорее убивает сидячего, чем идущего, и солнце палит сильнее... «Дорогу осилит идущий», — говорят китайцы, и они правы, хоть и язычники.

Тут внимание расстриги привлек легкий шум со стороны дуба. Он задрал голову, пытаясь разглядеть, кто там, поскольку дерево, под которым он устроился на привал, могло скрывать в раскидистой кроне не только белочку или птаху, но и медведя, а то и недоброго человека. Впрочем, беспокоился он напрасно: не прошло и минуты, как осторожный шорох повторился и в просвете меж ветвей расстрига увидел молнией промелькнувший рыжеватый пушистый хвост.

— Белочка, — с умилением произнес расстрига и поцокал языком. — Ух ты, рыженькая!

Он встал, завязал котомку и забросил ее на плечо. Наклонившись за посохом, он вдруг увидел за ближайшим кустом чьи-то ноги в драных лаптях. Пока расстрига смотрел на эти ноги, они нетерпеливо переступили — их владелец явно притомился неподвижно стоять за кустом.

— Эй, православный, — негромко окликнул расстрига, выпрямляясь и привычным жестом перехватывая тяжелый посох. — Чего таишься? Выходи. Коли добрый человек, я тебя не обижу. А коли нехристь, все одно выходи, потому как лапти твои наружу торчат и левый, гляди, до вечера не дотянет, рассыплется.

Из-за куста выступил одетый в живописные лохмотья человек и стал перед расстригой, картинно отставив левую ногу в драном лапте и положив заскорузлую ладонь на рукоятку большого ножа, торчавшего за поясом. Человек этот, как показалось расстриге, был ему знаком; на его грязном, дочерна загорелом, заросшем нечистой бородою лице алела полоска незажившего шрама, наискосок пересекавшая губы.

— Здорово, странничек, — сказал этот человек. — Давненько не виделись.

Расстрига узнал его, едва он открыл рот, поскольку во рту этом начисто отсутствовали передние зубы — как верхние, так и нижние. Странник знал, куда они исчезли — остались лежать на пыльной дороге близ Успенского монастыря, что в деревне Пустынка под Мстиславлем. Из-за отсутствия зубов разбойник так сильно шепелявил, что понять его было трудно. Расстрига, однако, понял и в знак приветствия медленно склонил голову.

— Здравствуй и ты, добрый человек, — сказал он. — Приятно видеть тебя в добром здравии, да еще так скоро. Напарнику твоему не так повезло. Ну, да он сам виноват. Я ведь его не трогал, шел себе мимо...

— Это ты ему сам расскажешь, — пообещал щербатый разбойник и длинно сплюнул на дорогу, благо зубы ему не мешали. — Он уж тебя заждался. А мне твои байки слушать недосуг. Бери его, ребята!

На расстригу кинулись сзади. Первым делом кто-то сорвал у него с плеча котомку, и это неожиданно привело странника в состояние неистовства — то самое состояние, пребывая в котором он однажды голыми руками отправил на тот свет пятерых вооруженных французов. Заревев, как поднятый с зимней лежки медведь, расстрига повел мощными плечами, и повисшие на них разбойники горохом посыпались в разные стороны. Первого, кто поднялся на ноги, встретил убийственный удар пудового кулака.

Следующего разбойника расстрига схватил за горло железной пятерней и, резко мотнув по кругу, зашвырнул за спину. Нападавший с треском ударился головой о ствол дуба, мячиком отскочил от него и упал навзничь, широко разбросав руки. На лбу его багровела широкая ссадина, один глаз был закрыт, а другой, неподвижный и остекленевший, смотрел куда-то в сторону.

Расстригу опять схватили сзади за плечи. Он не глядя ударил локтем назад, почувствовал, как хрустнули чьи-то ребра, услышал над самым ухом крик боли, ощутил на щеке смрадное дыхание, а в следующее мгновение на голову ему набросили пыльный рогожный мешок, мигом натянув его до локтей. Странник напрягся, пытаясь разорвать путы, и это ему почти удалось, но тут его ударили по затылку чем-то тяжелым и твердым. Пыльная полутьма внутри мешка взорвалась ослепительной вспышкой — для того лишь, чтобы сразу же превратиться в непроглядный чернильный мрак.

Их благородие Николай Иванович Хрунов с утра был мрачен и хмур, как грозовая туча, и разбойники, хорошо знавшие крутой нрав своего атамана, сегодня старались обходить его стороной. Обычно задуманные их благородием вылазки заканчивались полным успехом и почти без крови — во всяком случае, со стороны разбойников. Хрунов заранее продумывал все детали предстоящего нападения и втолковывал каждому члену шайки, что и когда тот должен делать, чтобы и добычу захватить, и не схлопотать шальную пулю. Так же он поступил и на этот раз, и никто из его подручных не сомневался, что все пройдет гладко, без сучка и задоринки — словом, как всегда.

Оставшиеся в лагере разбойники с нетерпением поджидали возвращения своих товарищей во главе с атаманом, предвкушая жестокую потеху и обещанный Хруновым великий куш. Каково же было их удивление, когда вместо всего этого их благородие Николай Иванович объявился в лагере один, без оружия, без княжны, верхом на чужой лошади! По его словам, все остальные погибли; часом позже, однако, в лагерь прискакал чудом уцелевший Ерема — мокрый, весь в крови и без одного уха. Его рассказ был более подробным, но ничуть не более вразумительным, чем пара отрывистых фраз, коими ограничился Хрунов. По словам Еремы, выходило, что поначалу все разворачивалось гладко — до того самого момента, как он, сцепившись с кучером, свалился с моста в ручей. Кучер оказался не робкого десятка, и Ереме пришлось с ним изрядно повозиться. Тем временем на мосту началась какая-то пальба, а когда Ерема наконец угомонил строптивого кучера и встал на ноги, готовясь подняться наверх и вмешаться в ход баталии, сверху пальнули по нему прямо сквозь густую листву, да так ловко, что уха как не бывало...

Теперь Ерема с забинтованной головой и злой Хрунов сидели друг против друга на стволе поваленной ветром сосны и тихо переговаривались, обсуждая последствия неудачной вылазки. Хрунов курил сигарку, мрачный Ерема рассеянно ковырял сосновую кору кончиком ножа. Кроме них, в лагере оставалась только пара человек, остальных Хрунов отправил на разведку — кого в город, кого в деревню, а кого — в окрестности. Разведчики должны были вскорости возвратиться, но никаких особых известий Хрунов от них не ждал. Все было ясно и без разведки: теперь, после столь неудачного нападения на княжну, из лагеря нужно уходить, и чем скорее, тем лучше.

Об этом и шел разговор. Необходимость спешно покинуть лесной лагерь и переместиться как можно дальше от здешних мест была столь очевидна, что Ерема никак не мог взять в толк, почему Хрунов не торопится, зачем медлит и тянет время, рассылая во все стороны каких-то разведчиков.

— Уходить надо, — повторил он снова, в который уже раз. — Уходить надо, барин! Я прямо шкурой чувствую, как вокруг нас петля затягивается. До города рукой подать, а там полиция, кавалерия, солдаты... Как обложат нас со всех сторон да как возьмут к ногтю!.. Эх, ваше благородие, Николай Иваныч, зря вы меня не послушали! Говорил ведь я вам, надо было в Сибири оставаться. Земля никем не меряна, леса без конца-краю, зверя, рыбы сколь хочешь — живи да радуйся! И купцы богатые — есть кого за вымя потрогать...

— Вот и оставался бы, — угрюмо проворчал Хрунов. — Из Сибири в Сибирь бежать — эка, придумал! Я тебе, Ерема, еще тогда сказал: у меня здесь дела, кои завершения требуют.

— Вот и завершили свои дела-то, — сказал Ерема. — Троих человек как не бывало, и прибыли никакой, а теперь эта бешеная барынька на нас всех собак в округе спустит.

— Молчи, дурак, — сказал Хрунов. — Счеты мои с княжной — не твоего ума дело. Коли хочешь бежать — беги. Уходи в Сибирь, на Яик, на Дон — да хоть к черту в зубы, коли штаны замарал! А я здесь останусь до тех пор, пока с девчонкой не поквитаюсь. Помнишь, как ты вчера поутру в одиночку ее скрутить собирался? То-то, что помнишь! А ухо тебе кто отстрелил? Вот и убегай теперь хвост поджавши, с одним ухом, как пес дворовый!

Ерема закряхтел и осторожно дотронулся до грязного бинта, которым была обмотана его косматая голова.

— Так ведь, ваше благородие, как же быть-то? — сказал он. — Верно вы сказывали, что баба эта — сущая дьяволица. Ей-богу, я бы ее сам, своими руками на куски разодрал. Однако ж теперь к ней, видно, и не подступишься — понагонит в усадьбу солдат, мужичья и будет сидеть за семью замками да за штыками солдатскими до тех пор, пока нас из леса не выкурят. Я уж не говорю о том, что нам есть-пить надобно. Месяц уже, как без настоящего дела сидим, а в здешней округе нам теперь на разбой идти резона нет — живо в петле очутимся. Уходить надобно, ваше благородие! Хотя бы в соседний уезд, на время хотя бы, покуда здесь пыль не уляжется.