Рукопись Платона - Андрей Воронин

Карета Вацлава Огинского проехала городскую заставу несколькими минутами позже кареты княжны. Это был тот самый экипаж, который Мария Андреевна видела с вершины холма. Вацлав и его веселый попутчик также видели едущую впереди карету и так же, как и княжна, не знали, кого видят. Правда, в отличие от княжны, которой не с кем было поговорить, Вацлав и Хесс обменялись соображениями по поводу того, кто мог ехать впереди них, да еще и так быстро. Весельчак Хесс высказал предположение, что это может быть княжна; Вацлав не стал с ним спорить, сказав лишь, что это маловероятно. Сердце его, однако, при этом испуганно стукнуло, и он, ощущая неприятный холодок под ложечкой, впервые попытался в деталях представить себе предстоящую встречу.

Он нарочно уговорил немца ехать с собой в Вязмитиново, хотя тому лучше было бы остаться в городе, поближе к кремлю, который он намеревался рисовать. Вацлав, однако, настоял на том, чтобы отправиться в Вязмитиново вдвоем, упирая на то, что перед началом работы Хессу было бы нелишне заручиться благосклонностью столь влиятельной особы, как княжна. Говоря по совести, планы немца были ему безразличны: он позвал Хесса лишь для того, чтобы тот своим присутствием помог ему преодолеть неловкость встречи. Дружище Пауль ни словом, ни жестом не дал понять, что ему ясны истинные мотивы проявляемой Огинским настойчивости.

Усталые лошади бежали ленивой рысью; не менее усталый кучер в надвинутой на самые глаза шляпе хрипло покрикивал на них, время от времени щелкая в воздухе кнутом. Вацлав тоже чувствовал себя основательно разбитым. Одному лишь Хессу, казалось, все было нипочем. Всю дорогу он что-то жевал, прерываясь только затем, чтобы рассказать какую-нибудь сплетню. Время от времени он принимался петь — без слуха и голоса, но зато громко и с большим воодушевлением. Источником этого воодушевления служила большая бутыль белого вина — последняя из тех пяти, что дал им с собой в дорогу хлебосольный пан Понятовский. Несколько утомленный его вокальными упражнениями, Огинский уже собирался отобрать у товарища злосчастную бутыль, но тут оказалось, что вино кончилось.

Увы, радовался он рано. К тому моменту, как они заметили впереди двигавшийся с большою скоростью неизвестный экипаж, веселого немца основательно разобрало, и он сделался еще веселее. Углядев впереди лес, он принялся пугать Вацлава разбойниками и ведьмами и допытываться, есть ли у того пистолет. Вацлав ответил, что есть и даже целых два; тогда немец вдруг преисполнился воинственности и стал требовать пистолет, дабы тренироваться в стрельбе прямо на ходу, не вылезая из кареты. Когда пистолета ему не дали, он не стал огорчаться, а высунул в окошко указательный палец и стал делать вид, что стреляет, так громко крича: «Бах!», что Вацлав всякий раз вздрагивал и морщился.

Немного спокойнее в карете сделалось лишь после того, как они въехали в лес и какая-то ветка больно хлестнула немца по щеке в тот самый момент, когда он в очередной раз высунул голову в окошко, чтобы «прицелиться».

— Майн готт! — падая на сиденье и хватаясь за щеку, возопил немец. — Проклятый разбойник дал мне пощечину! Я требую сатисфакции!

— Перестань, наконец, дурачиться, Пауль, — сказал ему Огинский. — Кончится тем, что ты вывалишься на дорогу и расшибешь голову.

— Да, — несколько успокоившись, важно согласился немец, — эти путешествия полны непредвиденных опасностей. Кузен Петер — мой должник до конца своих дней. Майн готт! Сначала я подавился мясом в гостях у этого забавного помещика с королевской фамилией, теперь едва не выпал из кареты... Да еще и это! — с возмущением закончил он, поворачивая к Вацлаву щеку, на которой багровел оставленный веткой след.

— Скажи спасибо, что это был не сук, — сказал Вацлав. — Перестань же, Пауль! Что ты, право, как дитя?

В это время послышался какой-то шум.

Огинский жестом призвал Хесса к молчанию и прислушался, но похожий на отдаленную ружейную канонаду звук не повторился. Это, однако, вовсе не означало, что выстрелы ему почудились: Хесс тоже их слышал.

— Гони! — стукнув в переднюю стенку кареты, крикнул кучеру Вацлав. — Гони что есть духу, пся крэв! Изволь, — добавил он, обращаясь к немцу, — ты накаркал. Впереди стреляют, и я молю Бога, чтобы это были охотники.

Снаружи донесся зычный окрик кучера и щелканье кнута, опускавшегося на лошадиные крупы. Усталые лошади нехотя ускорили бег. Вацлав поднял сиденье и вынул из дорожного сундука полированный ящик красного дерева, в котором, каждый в своем гнезде из черного бархата, лежали два дуэльных пистолета. Быстро осмотрев их, Огинский протянул один Хессу, который наконец перестал недоверчиво улыбаться и взял оружие так осторожно, словно оно могло его укусить.

— Ну, в чем дело? — спросил Вацлав. — Ты же хотел пострелять! Боюсь, такая возможность представится тебе уже через минуту.

— Надеюсь, это все-таки охотники, — с бледной улыбкой отозвался немец, воинственность которого волшебным образом улетучилась.

В это время впереди опять раздался хлесткий звук, похожий на удар пастушьего бича. На сей раз сомнений быть не могло: на дороге кто-то стрелял, и опытное ухо отставного гусарского поручика Огинского без труда определило, что стреляли из оружия гораздо более солидного и тяжелого, чем охотничье ружье. Вацлав рывком опустил стекло со своей стороны и высунулся едва ли не по пояс, пытаясь разглядеть, что творится впереди. Но утопающая в сумраке дорога вилась ленивыми петлями, и Огинский не увидел ничего, кроме ближайшего поворота. «Гони!» — снова крикнул он кучеру и упал на сиденье, отплевываясь от набившейся в рот пыли.

За поворотом опять ударил выстрел. Стреляли, кажется, из кавалерийского карабина. Вацлав покачал головой и взвел курок пистолета. Глядя на него, Хесс сделал то же самое, и Огинский мельком подумал, что напрасно дал ему пистолет: еще, чего доброго, выпалит прямо в карете! Черт их знает, этих штатских, что им придет в голову с перепугу...

Сильно накренившись, карета миновала поворот и начала останавливаться. Вацлав распахнул дверцу и выпрыгнул на дорогу, держа наготове пистолет. В уши ему ударил еще один выстрел, и он механически пригнулся и отпрянул в сторону, под прикрытие ближайшего дерева.

Стреляли, однако, не по нему. Высунувшись из укрытия, Огинский увидел прямо перед собою мост через овраг, по дну которого протекал невидимый ручей. На мосту стояла лакированная карета с распахнутой настежь дверцей, вокруг бродили оседланные лошади — Вацлав даже не понял, сколько их было. Подле кареты на дощатом настиле моста лежали какие-то тряпичные кули — один куль справа и два слева. Потом Огинский разглядел торчавшие сапоги с дырявыми подметками и понял, что это тела. На мосту и около него не было никакого движения, если не считать мирно щипавших траву лошадей, и Вацлав ужаснулся, решив, что все убиты. Тут в глаза ему бросился герб на запыленной дверце кареты, и он едва сдержал крик: это был герб князей Вязмитиновых.

Из кареты наконец-то выбрался Хесс. Толстяк осторожно двигался на полусогнутых ногах, держа обеими руками пистолет. Его фигура выглядела до того нелепо, что при иных обстоятельствах вызвала бы у Огинского смех. Но сейчас, увы, ему было не до веселья. Вацлав вышел на дорогу и сделал знак своему кучеру, который, как человек бывалый, уже держал наготове короткое ружье, хранившееся в специальном ящике под козлами. Кучер встал на козлах во весь рост и сверху оглядел поле только что закончившейся стычки. Повернув голову к Вацлаву, он едва заметно пожал плечами, давая понять, что никого не видит.

Не чувствуя под собою ног, Вацлав двинулся к карете, почти уверенный, что найдет в ней княжну Марию — раненую, а быть может, и мертвую. С каждым шагом ему открывались все новые подробности страшного зрелища: выбитые стекла, зверские рожи лежавших на мосту людей, разбросанное повсюду оружие, лошадиный труп на дороге по ту сторону оврага... Вокруг стояла странная, какая-то мертвая тишина, как будто Вацлав блуждал среди театральных декораций. Эта тишина и безлюдье там, где минуту назад гремела пальба, сильно действовали на нервы, и Вацлав подскочил как ужаленный, услышав восклицание Хесса:

— О майн готт!

Огинский резко обернулся и увидел то, что раньше заметил немец: из-за покинутой кареты, держа в опущенной руке большой армейский пистолет, медленно вышла дама в светло-голубом платье, атласных перчатках и сбившейся на сторону шляпке с вуалью. Вечерний сумрак наполовину скрывал ее черты, но Вацлав узнал княжну Марию.

Он бросился к ней и, не добежав двух шагов, остановился в мучительной растерянности, не зная, что сказать. Встреча, которую он представлял себе сотни раз, получилась нисколько не похожей на те картины, что рисовало ему воображение. Под его ногой скрипнули доски настила; за сломанными перилами моста журчала вода и о чем-то таинственно шептались кусты. Фыркнула лошадь; горестно вскрикивал, склоняясь над бездыханными телами, толстяк-немец; усатый кучер Вацлава, поняв, что стрелять уже не придется, приставил ружье к ноге. Княжна смотрела на Вацлава, и ее глаза, в сумраке казавшиеся неправдоподобно огромными и черными, темнели сквозь вуаль. Потом губы ее дрогнули.