Верхом за Россию. Беседы в седле - Генрих Йордис фон Лохаузен

История направляет свои призывы ко всем сильным, но избирает только умных среди них. До сих пор мы показали только нашу силу, и этого слишком мало. Тот, кто хочет быть королем, также должен доказать, что он король. Если мы теперь не справимся, если мы не выдержим испытания, мы придем только как завоеватели или тем более как угнетатели, тогда те, другие сделают свой ход. Тогда они обрушатся на нас, и не мы изменим Россию, а они Европу, их способом и их средствами. Только нам история дала до сих пор возможность прийти в эту страны как освободители. У Карла XII не было такой возможности, и у Наполеона тоже не было. Оба они из-за этого потерпели поражение. История призвала нас, но мы еще не избраны. И там тоже дремлет вера в такое избрание. Они там тоже хотят империи во всю ширь континента, от океана до океана. Они там тоже верят в свое призвание, в будущее, исходящее из России благо. И это уже с тех пор, как один монах шестнадцатого века отчеканил слова: «Москва — Третий Рим, а четвертому не бывать».

Еще мы — для многих там надежда. Еще мы можем помочь им выполнить также их миссию. Еще они ждут знака с нашей стороны. Но придет время, когда нам нужно будет объясниться. Знамя самоопределения больше не может оставаться долго неразвернутым. Мы должны, наконец, развернуть его. Если мы не сделаем это, мы окажемся похожими на сказочного принца, который не исполнил поставленную ему задачу и проиграл из-за этого свою жизнь и руку принцессы.

У каждого народа есть его час, каждый однажды считает себя призванным. Не много прошло времени с тех пор, когда англичане еще считали себя заново воплощенным двенадцатым коленом Израиля. Каждый успех был для них подтверждением божественной милости, выигранные битвы становились призывом к окончательному искоренению их врагов, «необузданных толп дикарей» (немцев, индейцев, католиков). Они стояли в свете, все другие в тени.

И французы? Для них разум, цивилизация, дух, вкус и логика, несомненно, являются французского происхождения, если не даже — наряду с ними — и сам Господь Бог. Несмотря на это, они провозгласили то, что никогда невозможно было бы объединить: свободу, равенство, братство. То, что это не сходилось одно с другим, только содействовало взрывной силе их идей. Только парадоксы делают историю, а до конца продуманное, окончательно объясненное — никогда. Только противоречивое зажигает. Только здесь ставятся вопросы: Свобода — от чего? От необходимости, страха или собственной совести? Начальства? Государства? Закона? И свобода для чего? Для какого действия, какого порока, какой обязанности? А потом равенство! Равенство перед кем? Перед Богом? Природой? Законом? Обществом? И с кем? С теми, у которых лучше или с теми, у которых хуже? С гениями или с кретинами? Оба лозунга можно использовать в равной степени использовать и там и тут, для оправдания как эгоизма, так и самоотрицания, как зависти, так и справедливости.

Только третий призыв, к братству, был единственным призывом без двусмысленности. Но он не воодушевлял, во всяком случае, не на западе, так как только он содержал настоящий вызов, вызов к собственному «я». Он не был лозунгом для улицы, лозунгом для ловких революционеров! Требования к самому себе вместо требований к другим? Этого им только не хватало! Зато этот призыв, тем не менее, очаровал восток, от Лескова до Толстого и Достоевского. «Свободный» и «равный» — это лишь пустые понятия. Ты не можешь их увидеть и не можешь ухватить. Но брат, товарищ, — это плоть и кровь, делать ему добро это хорошо, причинять ему боль — плохо.

— То, что принесла Французская революция, было как раз вызовом, а не решением, — дополнил сидящий на рыжей лошади. После паузы он продолжил: — Вы же знаете пословицу: «Делай то, что необходимо, делай это полностью, и делай это сразу. Это индийская пословица. Делать необходимое, то, без чего нельзя обойтись, что спасает от нужды, придавать ему форму, придавать ему образ — это освобождает нас. Посмотрите на воду: она наполняет любую форму, сознание как море, ожидание как поток, завершение как океан. Где бы она ни была, она следует за своим законом; также как каждая другая вещь, каждый лист в лесу, каждая рыба в море… Только у нас есть выбор, только мы парим между свободой и обязательством. Свобода значит для нас: свобода от нежелательного обязательства и свобода к желаемому. Обязательство — это смысл свободы.

— Другими словами, — заметил офицер на вороном коне, — свобода это бокал, обязательство это вино. Вообще, это как с нашим существованием. Кто же мог бы придать ему смысл, если не мы. Мы сами куем нашу судьбу. Наша свобода дарит нам только то, что мы делаем из нее, и самый свободный все еще тот, кто знает, что он един с тем, что он есть.

— Она — также тайна нашей силы, — заметил средний всадник. — Наша свобода на поле боя, у кого она еще есть, кроме как у нас? Мы называем это «Auftragstaktik», принципом предоставления самостоятельности при выполнении задачи. У итальянцев ни один капитан, ни один штабной офицер не решится самостоятельно принимать решения, что у нас каждый вахмистр сразу берет на себя. А их генералы? Прежде чем они сделают хотя бы шаг, сначала стараются спросить об этом Рим. У британцев это может быть лучше, у русских наверняка хуже. У всех них меньше свободы действий, чем у нас. Все они медленнее. Наши успехи — это успехи быстроты, успехи кратких приказов. Подчиненному только ставят цели, обо всем остальном заботится он сам — для нас это само собой разумеется, но только для нас. Такая свобода кажется другим очень уж невоенной. Но для нас она — необходимость. У России есть ее бесконечные просторы, у Англии море. У нас же нет ничего, кроме нашей скорости. Только она может защитить нас. Для страны, такой же тесной как Германия, такой же открытой и со столь многочисленными границами, не остается ничего кроме нее. Уже в 1870 году мы так же выиграли с нашими железными дорогами, и под Танненбергом тоже. Пока противник наносит один удар, мы поневоле наносим два или три и скрываем вместе с тем снова и снова, что мы значительно уступаем противнику по численности и оружию.

То, что нас переоценивают, спасало нас уже не однажды. Что все же стояло в 1939 году на западе? Ничего кроме линии Зигфрида. И он был только песком в глаза врагов и собственного населения! Большей частью эти укрепления были только на бумаге, убедительно отображенными, разумеется. Наши победы — это дары свободы. Мир говорит о прусском рабском повиновении — и слава Богу! При этом мы давно бьем их с как раз противоположным подходом. Но это требует неутомимого упражнения, обучения, дисциплины, которая становится совершенной свободой, как только получаешь в руки свою задачу. Тут лежит тайна. Свобода, так один однажды объяснил, — это дочь самовоспитания. Любая свобода, если она хочет удержаться, основывает на нем. Оно — ключ.

Чем больше самодисциплина, тем меньше требует она и устрашающих наказаний. Знаете ли вы, что они гораздо строже, чем у нас, не только у русских, но и у англичан, французов и даже у американцев? Очень немногие знают это. Все же, другие никогда не обошлись бы нашими военными законами. Чем больше анархии у народа в крови, тем больше полиции требуется ему — это старое правило. Париж, например, нуждается в троекратно большем количестве полицейских, чем гораздо больший Лондон. Чем неохотнее повинуются, тем строже поневоле будет принуждение.

— Плохой солдат лучше всего исполняет свой долг, когда его капитан стоит с ним рядом, — дополнил философствующий силезец, — хороший, когда он один…

— И да, и нет! — ответил средний всадник. — Некоторые благодаря своей близости, своему личному примеру увлекают за собой своих даже самых смелых подчиненных, достигая еще лучших результатов. Вспомните о принце Евгении, о Наполеоне, Блюхере, эрцгерцоге Карле.

— Несмотря на это, — последовал ответ, — свобода — это что-то внутри нас. Без внутренней свободы нет никакого внешнего излучения. Тот, кто с самого начала ищет свободу снаружи, ищет ее напрасно.

— Снова и да, и нет. Она также и снаружи в ширине гор, моря, степи, пустыни, в неограниченности постоянно изменяющихся облаков, в глубине звездной зимней ночи. Только мы сначала должны быть свободны сами, свободны внутри, чтобы видеть все это и также воспринимать в нас. Наше дыхание должно быть настолько свободно, как дыхание того, что охватывает нас. И если это так, то мы, однако, тоскуем по единству — со всеми, с природой, с Богом, с возлюбленными, с нами самими. Свобода взывает к единству — назови это связью, назови обязательством — но никогда не к равенству. Существует блаженное чувство свободы, и почти всегда это в то же время чувство единства. Пожалуй, нет никого, кто еще ни разу не ощущал его. Но никто еще не сообщал о приятном чувстве равенства — равенства с любым.

Так как равенство еще не гарантирует принадлежности. Оно не имеет ничего общего с осознанием людьми их нахождения среди подобных им (но отличающихся от других), с радостью от включения в выбранный самостоятельно круг, с участием в каком-то торжественном событии. Существует счастье такого участия, от танца и игры вплоть до смертоносной атаки. Есть освобождающее в действии в том же ритме, в вовлечении вместе с другими в большой поход, в полете в далеко растянувшейся стае. Тем не менее, все это не ведет к равенству, скорее к его противоположности, к корпоративному духу и гордости команды, к партнерству с подобными себе и к выделению из массы. Все это — освобождение от закрытого бытия в себе самом, освобождение от одиночества, шанс для саморазвития со свободно избранными другими для общего действия, общей работы, общих целей, общей беседы, во всяком случае, принадлежности к призванным к чему-то более высокому, избранным. Свобода — это право на подбор собственного общества, право на неравенство. Свобода хочет иметь возможность выбирать, иметь простор для действий, расстояние там, связь здесь.