Верхом за Россию. Беседы в седле - Генрих Йордис фон Лохаузен

Этой границей никогда не был Урал. Между ним и Кавказом, другой предполагаемой границей Европы, зияет дыра в полторы тысячи километров, вдвое более широкая, чем вся Германия. Через эту дыру армии Азии устремлялись на запад: гунны, авары, мадьяры, монголы — все.

Урал был гордостью ученых. Это удовлетворяло их, чтобы объявить: «До сих пор достигает Европа!», просто из чувства собственного всемогущества как обычно провозглашали только короли или великие первооткрыватели: «До сих пор!» Теперь в таком же любовании собственным великолепием, как они утверждали уже в области истории: «Вот тут заканчивается древность, тут средневековье, — отсюда начинается Новое время!» они принялись говорить о Европе: «До Урала!», это давало им чувство власти. Реальность имеет мало общего с таким безобразием. Одно здесь было столь же глупым, как другое. Никакая эпоха сама по себе не является древностью, каждая чувствует себя концом прошедшего и началом нового, серединой между двумя бесконечностями: будущим и прошлым. Конечно, были связанные эпохи — даже многие и в различных местах — но не те три. И, конечно, одна часть России кончается на Урале, а другая начинается. Но так же мало, как Цезарь, например, или Данте чувствовали себя людьми «древности» или «средневековья», так и люди, живущие справа или слева от той местности, которая называется «Урал», чувствуют себя «европейцами» или «азиатами», ведь по обе стороны все одинаково: государство, люди, ландшафт, климат; русские там, русские тут, тундра там, тундра тут, тайга там, тайга тут, степь там, степь тут. Также и с военной точки зрения Урал никогда не играл никакой роли. Тот, кто не хотел перескочить его, проходил маршем мимо и тогда больше не находил до Карпат ни одной серьезной преграды.

Где бы вы ни искали: к твердым границам нельзя привязать противоположность «Европа — Азия». Континенты разделяются океанами. Здесь этого океана нет, море Тетис исчезло в седом доисторическом времени. Азия и Европа являются противоположными полюсами подобно фокусам эллипса, не больше. Они — исходные позиции сталкивающихся сил, но не собственно пространства, а сущности двух выходящих далеко за пределы широких промежуточных полей друг против друга двигающихся различий, векторами — мне кажется — их называют в физике. То, что двигается от Атлантики на восток, является европейским, а то, что движется в противоположном направлении — азиатским.

Россия потому изначально не относится ни туда, ни сюда. У нее два лица, две головы, как у двуглавого орла на царском гербе. Россия может распространять Европу в Азию — и она делала это неоднократно — но также и Азию в Европу. Она может посвящать себя одному и может предаваться другому. Внутри нее есть варяги, но есть и татары. Но вся она в своей совокупности не принадлежит ни тому, ни другому. Такое событие как Октябрьская революция может за одну ночь вернуть ей азиатский облик, а противоположный процесс вернуть ей лицо европейское. И вот в этом состоит наша задача: вернуть Россию себе, Европе и ее северным истокам, чтобы в ее душе не осталось ничего от пережитого за многие столетия под татарским игом. Мы утверждаем, что сегодня воюем с «Азией», а японцы в 1904 году, тем не менее, сражались против «Европы». Противник был соответственно — по меньшей мере, географически — одной и той же державой. Те, кто тогда как львы бились насмерть под Порт-Артуром, были «европейцами», а те, кто три года назад напал на Финляндию — «азиатами». Французы в 1914 году назвали нас «гуннами». Это было не только пропагандой ужасов, распространением измышлений о зверствах. Это обозначало также направление, из которого мы приходили.

Скачем ли мы сейчас в Азии? Нет, мы скачем по междуполью, что разделяет Европу с Азией, так же как Атлантика разделяет нас с Америкой. Мы скачем вглубь заднего двора евразийского мира. Народы античности избегали его, этот ландшафт выходил за их мерки. Но готы здесь уже скакали. Здесь, где мы теперь, и еще дальше за Дон была страна готов. Их остатки — как сообщается — до не столь давнего времени удержались в Крыму. С запада тогда снова пришли сначала поляки, и даже целый год правили в Москве. Шведы, затем Великая армия Наполеона следовали за ними. Но никто из их всех не оставался долго, дольше всего были монголы. Но единственные, кто действительно остался здесь, пришли ни с востока, ни запада, а из Скандинавии, и не в седле, а на лодках. Они, варяги, которых тогда называли «русы», т. е. «русские», а их землю «страной Русов» — Россией, брали в свои руки территорию с севера на юг, и от реки к реке. И они остались здесь навсегда, потому что оставили у себя за спиной все и хотели жить только лишь в стране и для страны, которая их позвала. Потому что их именно позвали! Мы должны постараться, чтобы и мы тоже стали позванными, потому что все, кто приходил сюда раньше, приходили только как завоеватели и оставляли свое сердце дома: в Польше, в Швеции или во Франции. Но никто не сможет удержать на длительный срок страну, к ногам которой он не положит свое сердце.

У кое-кого уже теперь тут сжимается сердце! Все здесь представляется шире, безмернее, бесформеннее того, к чему мы привычны. Ничто не поднимается от земли. Ничто не возвышается круто вверх. Ни у чего нет особенного лица. Здесь все точно так, как мы уже видели это сотнями миль раньше. Мы едем по земле, как будто плывем по морю: волна за волной. Ничего, за что мог бы зацепиться глаз, ничего, на чем он мог бы успокоиться. Наверху всегда одинаковое небо, внизу всегда одинаковая зыбь степи. Скульптор мог бы разочароваться, художник выбросить кисть: страна без передних планов! Смотрите ли вы сюда или туда: вся красота — это даль, игра облаков над зеленым, коричневым или белым, в зависимости от времени года, океаном. Тот, кто хочет полюбить это, должен любить однообразное.

Это воплощает свою магию не только в музыке, во всегда возвращающемся падении мелодии в себя самой как в прелюдиях Шопена или в припевах грустных русских народных песен. Риторнели такого рода есть в пейзаже тоже. Уравновешенности классики вы здесь не найдете. Здесь не Эллада и не Тоскана, здесь их полная противоположность, для многих чуждая, но порой, все же, не чужая! Но начинается ли восток только в России или уже в Польше? Восток начинается уже у нас, начинается самое позднее на Эльбе, начинается уже всюду там, где появляются такие имена как Транслейтания, Трансданубия (Задунавье) Трансильвания, Трансднистрия — страны, у всех вместе которых, кажется, есть только западная граница, но никакой восточной. Можно узнать только их начало — большей частью это какая-то река — но никогда, где они заканчиваются. Остэльбия, земля к востоку от Эльбы, например: где она начинается, каждый может сказать, но где прекращается? На Одере, в Мемеле, на Двине, Волге или на Алтае? Остэльбия, это, без сомнения, Пруссия, но в одинаковой степени и вся Россия. Уже по ее ландшафту! Кто мог бы отрицать, что русский пейзаж глубоко врезается в наш: большие поля, песок, светлые березы и темные сосны, множество озер и над всем этим высокое небо.

Несомненно, на карте можно увидеть, где заканчивается полуостров Европа. Это та узость между Балтийским морем и Черным морем: Кёнигсберг в одном конце и Одесса в другом. Но восток начинается уже гораздо раньше, начинается уже там, где земля становится шире, уже в Мекленбурге, в Альтмарке и в Лаузице. Сначала это замечают по деревням. Дома становятся ниже, дороги шире, поля больше, живые изгороди и заборы реже. У всего сразу есть другая мера. Сама жизнь повинуется другому ритму. Здесь все считают более длинными периодами, большими удалениями. Естественные границ нигде больше нет только реки. Однако, реки — это не настоящие границы. Границы — это пустыни, океаны, высокогорные массивы: Сахара, Тихий океан, Гималаи; также Альпы, Пиренеи, Ла-Манш. О них можно сказать: они разделяют. Реки не разделяют. Они собирают воды, собирают жизнь. Речные границы реки враждебны к жизни, они — знаки человеческого произвола, этапы захвата. Как границу такого рода французы снова и снова требовали Рейн. Рейн, однако, как Нил: сердце ландшафта, не его край. И здесь это верно в еще большей мере. Где больше нет гор, морских берегов, там речные потоки предлагают единственное разнообразие.

Восток, говорят, начинался уже по ту сторону Вены и Берлина. Уже Шпрее более похожа на Неву, чем на Мозель, а что Азия «начинается на Реннвег» — тогда это еще была улица пригорода Вены — говорил еще князь Меттерних. Уж слишком отчетливо чувствовал он, житель Рейнской области, внезапное изменение ландшафта вверх по Дунаю и вниз по Дунаю, добавьте к этому еще здесь совершенно чуждую ему «чересполосицу» народов — вместо того, что на западе, где с последними немецкими деревнями заканчивается также и Германия. Несколько миль дальше, и деревни только французские, и на юге то же самое.

Здесь на востоке, все не так — кто мог бы там таким же самым способом определить, где заканчивается Германия и начинается заграница? Слишком далеко немецкие деревни проникают там на польские земли, потом за пределами Польши на Украину и оттуда еще до Волги, также, как на юго-востоке через Венгрию в Трансильванию, в Буковину и дальше в Бессарабию. Однако, не только немцы рассеяны посреди чужих народов, но и другие — не меньше. Это начинается уже с чехов и вендов и продолжается с мазурами и кашубами и поселившимися глубоко на белорусской и украинской территориях поляками, тогда с украинцам в Сибири и, наконец, с самими русскими, которые всюду на севере и на востоке продвинулись до Ледовитого океана и до Тихого океана между огромным количеством проживавших здесь еще до них племен.