Одинокое путешествие накануне зимы - Виктор Владимирович Ремизов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поднялся и пошел в сени. Постоял, то ли привыкая к темноте, то ли думая о чем-то, потом на крыльцо вышел, посмотрел в сторону Нюшкиного двора. На бурьян, где она жила когда-то. Вернулся, вытянул бутылку из-за кадушки с крупами, отер пыль и тут услышал, как на дереве опять зашумели. Выглянул. Птицы подлетали, ему показалось, парочками, шумно махали крыльями, садились у гнезд, но не кричали. Голодные, думал старик, как же не голодные? Где же им теперь? Он вернулся к кадке с крупой, перебрал несколько пакетов — немного было — и положил все на место. Крышкой прикрыл от мышей.
Поставил бутылку на стол, поглядел за окно — грачи ходили по двору, клевали из Дунаевой миски. Никогда такого не было. На заборе сидели. Васька из будки прицеливался на ближайших, но, как будто вспоминая о чем-то, недовольно прятался, одни глаза и седая бахрома ушей торчали из-за порожка будки. Дунай лежал в стороне, головой на лапах и даже слегка отвернувшись, будто не хотел мешать. Или извинялся, что мало оставил. Грачи тщательно обследовали мятую алюминиевую лоханку, звонко стучали по ней светлыми клювами.
Вечером Васька все-таки принес грача. Старик вымыл посуду, вышел на крыльцо выплеснуть и увидел разодранную птицу. Васька не стал есть — кожа да кости был тот грач.
В погреб полез. Лампочку довернул, засветил. Картошки было мало. В прошлом году мороз случился в мае, всходы померзли, и вся картошка вышла с голубиное яйцо. Сажал крупнее. Ведра два, два с половиной оставалось, а до новой еще полгода. Старик нагреб неполное ведро и полез наверх. Поставил на плиту.
Когда сварилась, себе, псу и коту отложил, натолок и полил маслом, остальное рассыпал по дорожке. Сумерки наползали. Грачи так и не спустились. Он зажег лампу и сел ужинать. Васька есть не стал, даже не подошел к своей миске. Сидел у двери, спиной к порогу и не отрываясь смотрел на старика.
Ночью кот помер. Пес под утро начал подвывать, бренчал цепью, взлаивал глухо. Старик выходил, но ничего не понял, а только наматерил Дуная. Утром они нашли Ваську за огородом. Тот лежал, вытянувшись на боку, на тропинке, ведущей в лес, а старик стоял и не знал, что делать. Даже как взять его и где закопать.
Дунай сидел рядом. Он как будто все уже знал. Не обнюхал, не ткнулся носом Ваське под пузо, как он это часто делал со своим приятелем, а просто сидел и смотрел себе под ноги.
Пес перестал жрать. Утром не ел, в обед старик принес ему кусок вареной солонины, тот посмотрел на мясо, на старика и даже хвостом шевельнул, но есть не стал.
— Ты что, Дунайка, нажрались чего-то с Васькой на пару? — Он ощупал его нос. Нос пса, как и руки старика, был сухой.
Сходил за очками. Глаза у Дуная были красные, поблекшие, с мутными пленочками. Старик рассматривал его и думал, что, может, он теперь всегда такой… он его через очки никогда не видел. Отвязал от цепи, пес не обрадовался, как обычно, а виновато подошел к будке и, тяжело потоптавшись, лег, свернувшись. Тогда старик пошел на хитрость, взял лыжи на плечо и, поглядывая на пса, двинулся к лесу. Дунай не реагировал. Даже не смотрел в его сторону.
На другой день старик завел его в дом, пса пошатывало, супу ему сварил, постелил у порога фуфайку.
Там он и помер. Старик крепко заснул под утро и не слышал, как уходил пес.
Земля в лесу под глубоким снегом была болееменее мягкая, не застывшая. Он целый день провозился. Пока выкопал, пока притащил. Положил обоих в одну яму. Как они спали вместе — кот между лапами под брюхом у Дуная, — так и устроил.
Кот с псом, получалось, были его близкими. Он о них заботился, а пес его любил… да и Васька тоже… неплохой был Васька. Старый, облезлый, но это в последнее время, а раньше ничего, ласковый, мышей и крыс приносил к крыльцу. Игрался с Дунаем, нападал…
Он сидел с налитой рюмкой, забыв о ней. Грачей не было. Во дворе и на дереве было пусто. В избе холодно. Старик затопил, сел к окну и увидел свою так и не выпитую водку. Подумал, что закуски нет и что надо бы сварить щи. Квашеная капуста была, картошка, морковь и лук. Старик даже повеселел. Солонины, жалко, не было уже и тушенки тоже, но и без них можно сварить. Ему представился большой чугунок щей, запах от них из печки. Щи означали жизнь, хлопоты, Васька, кстати, и Дунайка очень одобряли щи. Он видел, как чистит картошку, как варит и как потом ест…
…Дальше шли какие-то пустые-пустые мысли, как в старом кино, когда кончался фильм, замолкала музыка и шелестела пустая пленка: мелькания, серое, серое, кресты, перечеркивающие экран, потом белое полотно, а потом механик останавливал все и загорался яркий свет.
Смысла в его жизни совсем не осталось. Он ясно понимал, что все уже передумано по сто раз и ему не только не хочется вспоминать, но даже и скучно, две заботушки его околели, будто сговорились… Не было смысла варить щи. Кому они…
— Всё переделал, всё… — бормотал про себя, — больше ничего, все на месте. Васька, Дунай…
Птицы вдруг объявились, он увидел их в окно. Вышел, долго смотрел. Они его не боялись, подчистили картошку и расселись на заборе, на Дунаевой будке с мертвой темной дырой. Старик замерз, вернулся в дом и открыл сундук. С килограмм старого гороха, немного гречки, пшена пачка, перловка на донышке в наволочке, масла подсолнечного две бутылки, соль… Он засыпал все в два чугуна, не мытые с прежней варки, думая о том, что птиц много и этих чугунов им все равно не хватит. Дровишек подбросил. Пока варил, стемнело. Грачи сидели тихо. Старик перемешал варево, вылил в него бутылку постного масла. Утром можно было отдать.
Очистил себе пару холодных картофелин. Еле тлевшая керосиновая лампа погасла. Он поболтал ее — керосина не было. Керосин еще был
