Одинокое путешествие накануне зимы - Виктор Владимирович Ремизов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван, тот совсем другой. Всю жизнь прожил с женой в доме, который построил своими руками. Троих сыновей в люди вывел, и они бывали у матери с отцом по всем праздникам. Работал Иван механизатором в колхозе. Сытая да бездельная городская жизнь ему не нравилась. На Васькины воспоминания о том, какой у него на фабрике был отдельный кабинет и чего в том кабинете только не было: и инструменту всякого дефицитного, и спирту залейся, а бывали женщины в обеденный перерыв… — Иван только ухмылялся, но Вася видел, что завидует.
Деревня длинная. Пустые дома вдоль речки. По одному берегу — один ряд, по другому — другой. Получается, что речка вроде как улица. Вася идет, временами пьяно оскальзываясь, отмахивает одной рукой. Второй бутылку водки держит в кармане. Она бы и так не вылетела, но он крепко ее держит. Бутылка початая, и большой палец время от времени проверяет горлышко: не убегает ли водка от ходьбы?
Мысли все время путаются. Иногда он останавливается, наклоняет голову чуть набок и с прищуром смотрит на Ивана. «Что, Ваня, а?!» — Воображаемый Ваня молчит. «Что?!! Меня отвез, а сам ко мне во двор?!» И Вася еще злее прищуривается.
«Какой шифер, Вася? — оживает вдруг Иван. — Я у тебя не помню шифера. Ты когда же шифер-то купил?»
Вася ошарашенный встает среди дороги. И стоит столбом, рука в кармане изо всех сил сжала бутылку. Он медленно оборачивается на свой край деревни, ища поддержки у кого-то. Может, у своей столетней избы. Ничего не видно. Ночь. Снег валит. Ни одного фонаря целого. Ничего не понять. И само небо черно над кругом плывущей головой. «Беспросветная мамушка-Русь!» — тяжело вздыхает Вася. Мысли его такие же пьяные, как и он сам, и мамушка-Русь, не задерживаясь, покидает его голову. Он шагает дальше и улыбается уже Ивану, ему кажется, что Иван скажет сейчас, что он подшутил, они сядут и выпьют. И он рассказывает соседу, как ходил в ресторан в городке. Столовую называет рестораном, с приятным смешком повествует, как швейцар уважительно снял с него ватник. И как он дал швейцару мятую рублевку. Вася видит перед собой недоверчивую Иванову морду, вспоминает, что бумажных рублевок давно уже нет… мысли путаются, и вдруг опять жгуче ясно представляется Васе пустое место во дворе, оставшееся от шифера.
— Сука! — говорит он громко вслух. — Сука такая!
Вася сидит на снегу, на бугорке, рядом с бывшей почтой, на которой уже крыша до земли просела. Среди давно погибшей деревни сидит, впереди видна Иванова изба, сквозь падающий снег светятся окна. Васе не холодно, он прикладывается к ледяному горлышку, завтра у него будет болеть башка. Он даже пьяный это понимает. Она так у него болит с похмелья, что всякий раз, отпивая, он вспоминает об этом, а все равно пьет. Ему так хорошо на душе, что даже слезу пустил. Думает Вася, какой все-таки Иван хороший мужик. Вспоминает, как он приехал сюда и как Ванька тогда помог. Была зима, и Иван ему — у Васи и пилы тогда не было! — дров привез. Целый воз сухих пиленых дров. И с картошкой-капустой в ту зиму помогал. От этих мыслей Вася горестно качает головой, хлюпает носом и кричит вдруг в сторону Иванова дома, в темноту:
— Пусть! Забирай! — машет щедрой рукой. — Твой шифер, Ваня! Всё! Давай выпьем!
Он совершенно ясно понимает, что Ванька ему единственный кореш. А если и не кореш, то ближе у него нет никого!
Вася встает и идет к Ивановой избе. Снег к заднице примерз. Его шатает. Свет горит во всех окнах, слышно, как громко работает телевизор, а еще громче разговаривает Иван. Тоже пьяный, радуется Вася, что они оба выпившие и сейчас еще выпьют.
Во дворе, тропка идет чуть вниз, он поскальзывается и с кряком больно садится на задницу. Пыхтит, вставая, голова кружится, рука сама собой захватывает из снега какую-то острую твердую штуку. Вася рассматривает ее в свете кухонного окна и видит, что это кусок его гладкого шифера. Он отирает его о полу ватника — так и есть. Пробует пальцем — гладкий!
Вася шагает вперед, шарит щеколду на дверях сеней — заперто. Стучит громко, в кухне поднимается шторка, потом гаснет свет. Через некоторое время на веранде раздается тихий голос Ивановой жены:
— Кто там?
— Свои, Нинка, открывай!
— Ты, что ли, Вась?
— Я к Ваньке!
Нина приоткрыла дверь на узенькую щель. В темноте белеет ночная рубашка.
— А он лег уже, — заговорила все так же тревожным шепотом. — Пьяный от ребят приехал и лег.
Нина, всегда молчаливая и спокойная, была на себя не похожа. Волновалась.
— Ты иди, завтра приходи… да завтра он рано собирался… — и она замолчала.
Василий стоит, молча глядя куда-то вниз под ноги Нинке, слушает, как она врет. В нем нет ни злобы, ни пьяной радости дружбы уже, он не знает, что ему делать и кто во всем этом виноват. Мнет в кармане обломок шифера, потом достает и тянет Нинке:
— На, отдай, он потерял…
Кряж
В маленькой каморке, куда вошел Валерка, не продохнуть было от табачного дыма. И тесно — стол, нары со спальником, карабин на растрескавшихся бревнах стены. Валерка поздоровался, назвал себя, но начальник даже руки не подал. Замер над разложенными бланками нарядов и смотрел в упор на Бычкова, или даже сквозь него смотрел, нескрываемо злой, что опять прислали студента. У него их уже двое было, и он последние дни несколько раз выходил на связь с начальником партии, чтобы не присылали. Предлагал поменять двух своих безмозглых и безруких на одного старого геодезиста Степанова, крышку рации разбил об пол, но ничего не помогло. Студент нормальный, уверял Звонарев, и уже два дня, как выехал. Поэтому чего и разговаривать.
И вот этот студент стоял перед ним.
Левая рука начальника Карабульского отряда Енисейской геофизической экспедиции Валентина Петровича Мухина была беспалой, три коротких тупых обрубка цепко хватали пачку «Беломора», трясли ею, будто хотели выбить папиросину, но не выбивали, а бросали на стол, на разложенные бумаги. Правая же рука все время была под столом, как будто ее вообще не было.
— Работал когда-нибудь? — Начальник вытряс наконец папиросу, но прикуривать не стал.
Бычков удивленно на него посмотрел.
