Одинокое путешествие накануне зимы - Виктор Владимирович Ремизов

еще зеленые и живые; в их струящейся, журчащей тени стояли жирные осенние ленки. Я обруливал деревья, ленки осторожно отходили в сторону.

Так и плыл. Сначала заголубели прорешки в облаках, потом явилось солнце. Поверхность реки и берега парили, лодка быстро просыхала, я снял куртку. Вокруг веселело на глазах. Желтые сопки грелись под солнцем, и снова стало много синего, слегка выцветшего за лето неба. Начали попадаться уютные лесные поляны. К одной из них я вскоре и пристал.

Наломал веток с сухих сосенок, поставил котелок и улегся на траву у огня.

Люблю такие места. Полянка небольшая над речкой, в сухом сосняке… багульником пахнет, костер белый дым стелет по реке. Вода прозрачная, над замшелыми каменными плитами ее и не видно, только неторопливо и загадочно вьются водяные пряди. Смотришь на них и кажется, вот-вот что-то поймешь в этой жизни.

В котелке будто комары зазвенели, я приготовил заварку, и тут пошел снег, а вместе с ним дождь крупными редкими каплями, они летели быстрее беззаботных снежинок. Необычно было — небо высокое и чистое, а дождь пятнал солнечную речку, и снежинки вместе с дымом уплывали вниз по реке. Бросил в бурлящую воду горсть чая и снял котелок.

Странное со мной творилось. Я не ужинал вчера, утром только чаю попил, а есть не хотелось. Я никуда не торопился, вообще не думал об этом, и меня совершенно не волновало, где сегодня придется ночевать и что есть.

Опять в голову забрели те вольные облака, спокойно плывущие по темной воде рядом с лодкой.

Когда тебя нет, тогда-то все и правильно, когда же тебя слишком много — тогда беда… — так я думал, беззаботно глядя в небо.

Ничего не хотелось, а было просто спокойно и хорошо. Словно наступило время вечного блаженства. И душа, и даже мое полувековое тело были в таком отличном порядке, что не было никаких мыслей и желаний. Кроме удовольствия любоваться окружающим, и, щурясь от нежности, вспоминать близких людей, и улыбаться этому тихому осеннему солнцу.

Две елки с двух берегов склонились навстречу друг другу над самой водой и почти касались вершинами.

Так, видно, и мы с Таней — на разных берегах выросли и тянемся друг к другу, как можем. Когда коснемся, упадем уже, и что будет дальше, никому еще не удалось выяснить. Наверное, все будет хорошо… Я звонил ей сегодня.

Сосны в вечернем солнце желтели последним теплом. Костерок прогорел. Дым поднимался вверх, прямо к небу, как моя молитва о красоте этого мира.

Это любовь. Вот как это называется. К высокому небу, к солнцу, растворенному в воде, к рыжим листвяшкам, к запаху костра и морозца, к желтому и синему осеннему.

И к близким, конечно.

Слава Богу, что она есть.

Тихо было. Светленькие, почти бестелесные насекомые побольше комара, поменьше бабочки пытались перелететь речку. У них не получалось, много-много безжизненных их плыло по реке. Может, впрочем, кто-то и перелетал, их же много было. Крылышки слабенькие, почти призрачные, но они старались. Теплый от реки воздух поддерживал их.

Обязательно кто-то должен был.

Рассказы

Один старик, кот да пес

Погода стояла сырая, туманы висели. Конец февраля, ни зима, ни весна, не пойми что. Дни тянулись длинно, серо, и старик спал помногу, коротая время, но только отлеживал кости, чувствовал себя еще хуже, и думалось ему сквозь дрему, что эту весну он уже не посмотрит. Он спокоен был возле этой мысли, она его не пугала, иногда совершенно ясно понимал, что уже бы и хватит. Пса вот только с котом надо было кормить.

Грачи прилетели вечером. Он шел от поленницы с охапкой дров, замер, поднимая голову. Необычно тихие сидели они на тополе у своих гнезд. Старик обычно бывал им рад и веселел — птицы приносили тепло, а тут набрякшее холодом белесое небо, снега по колено… Зима кругом лежала тяжело. Нахохлившиеся, усталые птицы подтверждали это, и ему непонятно было, зачем они прилетели.

К утру мороз завернул как следует — изба выстыла, и окна заморозило. Север гудел в трубу, брякал чем-то в худом дворе. Старик лежал, ни о чем особенно не думая, перебирая всякое в голове, вставать не хотелось, спать тоже, и он просто глядел на угол стола с треснутым чайным бокалом, ложечка из него торчала. Про птиц вспомнил. Прислушался, не слышно их было. Солнце как раз начало подниматься, заиграло холодно морозными узорами окон.

Сполз с койки, подержался за металлическую спинку, распрямляясь. До фуфайки дотянулся и присел к печке на скамеечку. Тут у него по привычке все было заготовлено. Дрова, растопка. Натолкал, поджег и той же спичкой, обжигая скрюченные пальцы, «Приму» подкурил. Прислушался, сигарета сегодня неплохо, без кашля курилась, приятно. Ольховые поленья темнели и занимались огнем.

Солнце поднималось. Старик подошел, прищурился в незатянутый верх окна. Не было грачей. Небо морозно голубело сквозь корявые ветки старого тополя. На гнездах, как и раньше, лежал снег. Улетели куда-то. Может, и обратно… К концу жизни он перестал оценивать происходящее вокруг. Все вели себя так, как вели, и почему так, а не иначе, никогда не понять было. Мелкие блестки инея, искрясь на морозце, легко сыпались с дерева.

Холодно еще было в избе, и он пил чай в фуфайке, шапке и валенках. Он давно уже ничего не ел по утрам. Не хотелось. Грелся чаем. В окошко глядел на укрытую снегами пойму Тихомандрицы. Небо синело, снега искрились, речка протаяла темными вытянутыми пятнами и парила под солнцем. Тальники и высокие речные травы застыли в инее, будто посыпанные сахаром. Лицо старика казалось непроницаемым и даже скучным, но самому ему тепло и мягко было на душе от всего этого дела. Он мысленно брел вдоль солнечной Тихомандрицы, и ни глубокий снег, ни холод не могли помешать его неторопливому пути. Воспоминания не стареют, он знал это, они становятся спокойнее.

Пол-ложечки сахара насыпал, помешал, почмокал беззубым ртом, заглянул в банку с песком, где не больше четверти оставалось. Стал вспоминать, что у него есть на обед, но не вспомнил и пошел в сени посмотреть в кастрюлях. По дороге подгорающую собачью еду унюхал и отставил в сторону, в печке ярилось красное, жадно выскакивало наверх. Старик столкнул на место печные кружки, взял парящий чугун рукавами фуфайки и, осторожно переступая высокие пороги, выбрался на улицу. Старая суконная ушанка развязалась и смешно кивала одним ухом.

На Нюшкиной избе сидел