В поисках себя. История человека, обошедшего Землю пешком - Жан Беливо

И вот я, уставший и измученный, сажусь на придорожный камень. Мне настолько плохо от этого насильственного, нежелательного, постоянного присутствия людей, что я снова хочу удрать — и на этой раз к своей дорогой Люси. Хочу оказаться рядом с ней, обдуваемый всеми ветрами, укачиваемый теплым морем, убаюкиваемый размеренной жизнью. Я просто хочу быть с ней вместе… Да, я мог бы прямо сейчас вернуться домой…

Последующие дни стали самыми кошмарными в моей жизни. Я иду по поселкам, деревням и многолюдным рынкам под выкрики «Ты-ты-ты» прямо в лицо, «никаких фото!», «мы терпеть не можем таких, как ты». Конечно, оскорбления со всех сторон не могут не задевать. Однако я все время задаюсь вопросом: что если их поведение — не что иное, как отражение моего к ним отношения? Жизнь в Эфиопии совсем не сахар. Деревни влачат жалкое существование, находясь за чертой бедности, и тут появляюсь я, со своей футуристичной колясочкой, посылаю направо-налево благосклонные улыбки и помахиваю ручкой, а сам фотографирую их нищету. Я тоже бедняк, у меня ни гроша за душой, но откуда им об этом знать?

Жалость невыносима для этих гордых людей. Как-то вечером трое молодчиков, которых мое появление сильно задело, поджидают меня возле гостиницы.

— Ты что тут делаешь? Какие-то проблемы?

Мало-помалу их пыл спадает, и вот мы уже обсуждаем очень деликатную тему безденежья. Дело в том, объясняют они, что в этой прекрасной стране высокогорных плато нередко бывает засуха — именно она доставляет самые большие проблемы, и приходится выживать день ото дня на тех припасах, что еще остались в доме. Единственное, чем богаты здешние семьи, — это дети. Которые умирают без счета, кто от болезней, кто от голода… Те, кому удается отправиться на учебу, возвращаться обратно уже не хотят. Большинство из них навсегда сгинуло на задворках крупных городов, точно так же работая из последних сил за жалкие гроши, чтобы только выжить. Когда мои собеседники наконец уходят, я ложусь спать в абсолютной темноте, погружаясь еще сильнее в депрессию. Объясняю самому себе, что ничего не смогу для них сделать. Ничего, что имело бы хоть какой-нибудь смысл. Посреди ночи я просыпаюсь, мучимый желанием вернуться домой как можно скорее. Оставшуюся часть ночи придумываю себе оправдания: закончились деньги, закончились запчасти для коляски. Если я вернусь через месяц-другой, то смогу выйти на какие-нибудь фонды и перечислить средства, оказать адресную помощь конкретным детям, которых встретил здесь… Наутро отправляю моей любимой Люси обстоятельное письмо, в котором излагаю все причины моего поспешного возвращения. Иду обратно. Мне нужен отдых. Ее ответ я получаю неделю спустя, во время привала в растаманской общине в Мелка-Уда, в долине Гоба, подаренной чернокожей диаспоре императором Хайле Селассие[55] пятьдесят лет тому назад. «Я очень люблю тебя, — пишет мне Люси. — Возвращайся, если ты так решил, я буду ждать тебя». Однако следующие ее фразы переворачивают все мое мироощущение: «Но все же не принимай поспешных решений. Если ты вернешься сейчас, значит, четыре года пути потрачены зря. Твоя мечта так и останется недостижимой, и осуществить ее ты уже никогда не сможешь».

После этого несколько дней я пребываю в смешанных чувствах. Пытаюсь изо всех сил смотреть на мир глазами ребенка, безо всяких суждений. На высокогорьях в окружении пышной растительности вижу мужчин, вспахивающих жирную плодородную землю. Склонившись над своими плугами, они нещадно погоняют скот, гнущийся под непосильной ношей. Вижу, как крестьянин избивает своего осла так, что ломается хлыст. Люди проходят мимо, не замечая агонии бедного животного, которое корчится на дороге… До какой степени доходит насилие, что скрывается там, под крышами этих хижин, если такая ярость обрушивается на верных друзей и помощников в небогатом хозяйстве! Жизнь — жестокая штука, это верно. Эти слова приобретают здесь новый смысл и окраску.

За деревней Чуко я случайно натыкаюсь на целую группу людей с бидонами, пластиковыми бутылками и флягами, наполненными золотистой жидкостью. Оказывается, организация US Aid раздает растительное масло. Как водится, самые слабые возвращаются с пустыми руками. И глядя на богатейшую плодородную землю кругом, я совершенно отказываюсь что-либо понимать. Почему здесь такая нищета? Земли в Эфиопии принадлежат государству. Тот, кто попытается незаконно их возделывать, будет сурово наказан — жителям здесь ничего не принадлежит. То и дело земли гибнут от разъедающей их эрозии, а нильская мерзкая тина окрашивает равнины вплоть до самого суданского Хартума. Они все время теряют собственную землю, постоянно… И тут я начинаю смотреть на всю эту жестокую картину свежим взглядом: их агрессивность — это не что иное, как выброс застоявшейся энергии, демонстрация собственной силы. Таким способом они освобождаются от того, что им мешает. Стоит задуматься, так ли сложна человеческая душа? Так ли необъяснимы ее хитросплетения? Я уже не уверен в этом…

В столицу я прибываю к вечеру 18 августа и вижу удивительную картину мирно соседствующих друг с другом футуристичных архитектурных сооружений и вопиющей нищеты. Меня приглашает в гости Даниэль, крупный торговец кофе, с которым я познакомился в пути несколько недель тому назад. Я не уверен на сто процентов, торговец ли он на самом деле, — кажется, он заведует каким-то таинственным пунктом по выдаче разрешений на грузоперевозки. Какая разница! Сейчас он мой ангел-хранитель. Он забронировал мне комнатку в уютном отеле, а теперь приехал и забирает к себе в гости, чтобы на заднем дворе своего дома отпраздновать праздник Buhe, день Преображения Господня по эфиопскому православному календарю. Повсюду разносится аромат тушеной говядины, пахнет травами и ладаном, мы поем под луной и сами себе аплодируем. Вдруг Даниэль начинает расспрашивать меня, заводил ли я какие-нибудь интрижки с женщинами в Эфиопии?

— Нет, говорю же тебе, нет! Почему ты спрашиваешь?

И тут я узнаю, что подмигивания здесь все воспринимают как приглашение заняться сексом! А я-то подмигивал всем подряд с тех пор, как прибыл сюда, желая подбодрить окружающих, выразить им свою симпатию, — и женщинам, и мужчинам, и детям! И даже ослам! Судя по всему, меня здесь приняли за жуткого извращенца.

На следующее утро, пока я заполняю свой путевой дневник, трое полицейских стучатся в мою дверь и приказывают мне следовать за ними. Нас сопровождает Даниэль. В безликом полицейском участке меня ждет очень жесткий допрос по поводу мотивов моего присутствия на территории этой страны, а затем меня помещают под стражу. За что? Финансовые проблемы? Расизм? Этого я так никогда и не выясню, но мне на помощь придет бригада телерепортеров. Несколькими днями ранее возле меня притормозил внедорожник. Какой-то мужчина со своей роскошной спутницей предложил мне принять участие в самом знаменитом ток-шоу в стране. И вот он здесь. Блюстители порядка едва не падают в обморок. Начальник участка с нервным смехом панибратски — как старого приятеля — хлопает меня по плечу и оборачивается к Даниэлю. Выпучив глаза, он орет на него по-амхарски: «Кретин! Тупой осел!» — бедняга и не предполагал, что у меня такие влиятельные покровители. Он угрожает упрятать Даниэля за решетку и отпускает нас, взяв слово, что завтра мы навестим его снова, поскольку он вместе со своим начальством жаждет принести мне извинения, дабы считать инцидент исчерпанным.

Выхожу из здания участка в расстроенных чувствах. Кажется, я только что сыграл глупую роль в плохом фильме. Должно быть, это одна из характерных черт самоуправства: безо всякого видимого повода что-то счесть подозрительным. Неспешно возвращаюсь к дороге, ведущей на северо-запад, оставляя позади себя Африканский Рог[56]. Через месяц я доберусь до границы с Суданом.

По пути мне встречаются все более гостеприимные жители — по крайней мере, в их взглядах уже не читается открытая враждебность. Мужчины приветствуют меня, приподнимая шляпы, дети выпрашивают разрешение покатать мою коляску — и все это на фоне гор, покрытых буйной растительностью. Какой-то молодчик, спешащий на рынок, с гордостью нахваливает свой товар — говяжью тушу. Он намерен выручить за нее не меньше трех тысяч бирр[57]. Другие прохожие, с тележками за плечами, возвращаются с полевых работ, засунув в каждую ноздрю по скрученному в трубочку листу эвкалипта — это поможет защититься от вируса гриппа. А потом я — против своей воли! — все-таки даю им повод потешаться надо мной. Грубая и непривычная эфиопская кухня подвергает жестокому испытанию мою пищеварительную систему, провоцируя извержения, которым мог бы позавидовать дракон. Эфиопские правила приличия не позволяют облегчаться прилюдно, но, поскольку я все время путешествую в окружении детей, время от времени мне случается издавать неподобающие звуки. Эффект незамедлителен! Дети начинают хохотать и кричать: «Он пукнул! Пукнул!» — и мне от стыда кажется, что их смех отдается далеко в горах. Мне неловко, но одновременно и хорошо…