В поисках себя. История человека, обошедшего Землю пешком - Жан Беливо

За контрольным блокпостом дорога заметно сужается и петляет еще сильнее. Колеса моей коляски, потяжелевшей на дюжину бутылей с водой, то и дело увязают в рытвинах и рыхлом песке, так что приходится толкать ее с удвоенной силой. Вздрагиваю от любого шороха в кустах. Горло сжимает судорога, и я зорко слежу, не зашевелится ли кто-нибудь в зарослях. Заодно обследую дорогу на предмет следов какого-нибудь хищника. В обеих руках я сжимаю свое «оружие»: баллончики со жгучим кайенским перцем. Пусть только попробуют подобраться ко мне! Я их не боюсь. Я не боюсь. Если уж я принялся это повторять, как заклинание, означает ли это, что на самом деле я очень боюсь? Легкий порыв ветерка касается моего лица, я в панике оборачиваюсь, обозревая свои тылы и опасаясь, что на резкий запах моего давно не мытого тела может запросто подтянуться какая-нибудь «киса». Не к месту припоминаю, как перед самым стартом из дома убеждал сам себя: «Пусть лучше я стану добычей африканского льва, чем меня проглотит ненасытный социум. В первом случае я, по крайней мере, послужу природе». Какое идиотское умозаключение!

Спустя несколько часов, встретив только дружную семейку бабуинов, спокойно отдыхавшую у дороги, я наконец немного расслабился. Как только я добрался до шлагбаума очередного КПП, завершающего этот опасный отрезок пути, один из полицейских крикнул мне вслед:

— А вы смелый! Там в лесу жутко опасно! Ну у вас-то наверняка оружие при себе?

А я, безумно счастливый, что выбрался живым, чуточку пристыженный собственными страхами и, конечно, испытывающий невероятное облегчение, лихо заявил в ответ:

— Оружие? Да вы в своем уме? Я шел во имя мира во всем мире!

По крайней мере именно в этом я убеждаю себя все время. Но ощущение острого одиночества и невыносимой усталости не проходит неделями, и тогда я погружаюсь в такую апатию, что не могу ответить, какая же причина заставляет меня двигаться дальше. Однако упрямо продолжаю шагать вперед по изнуряющим дорогам, заваленным камнями, в несмолкаемом шуме внедорожников класса люкс, которые возят богатых туристов к заповедникам и национальным паркам Нгоро-Нгоро и Серенгети. Всякий раз они поднимают такую тучу пыли, что я подолгу тру глаза и никак не могу прокашляться. На обочинах дорог стоят юные масаи с раскрашенными лицами и в ритуальной черной одежде, символизирующей обрезание[49]. Юноши за несколько монет позируют богатым белым туристам, облаченным в костюмы для сафари. Полученные деньги мальчишки хотят потратить на школьные принадлежности — так, по крайней мере, они уверяют. В ответ на мои приветствия все они заводят на очень плохом английском одну и ту же шарманку: «Дай денег, денег дай, дай денег, денег дай», как будто эта фраза единственная, которую стоит произносить вслух по-английски. Мне грустно и одиноко, я устал и очень голоден. Я иду по трудной дороге, все время вверх и вверх… «Дай денег, денег дай»… Терпение, мой друг, терпение…

Я уже давно такой грязный, худющий и страшно агрессивный. Я затеваю скандал из-за платы за завтрак, из-за цены на питьевую воду. Кажется, в этих краях я совсем лишний и давно пора их покинуть. Однажды вечером, ощущая, как силы мои подходят к концу, я подхожу спросить дорогу к земледельцам, которые возвращаются с поля. Один из них смотрит на меня с неподдельной тревогой:

— Тебе нельзя идти в таком состоянии. Пойдем ко мне, переночуешь!

Но я даже не смотрю в его сторону, повторяя, что нужно идти, нужно выбраться отсюда. Мои слова звучат бессвязно, а сам я выгляжу смешно и понимаю, что сейчас эти добрые люди обсуждают между собой этого сумасшедшего музунгу[50] с выпученными глазами и подкашивающимися ногами. Наконец один из мужчин решительно заявляет на повышенных тонах:

— Ну хватит! Я сказал, ты остаешься.

И пока незнакомец продолжает что-то говорить, не понимая моего никчемного положения, меня начинают душить слезы. Я соглашаюсь пойти вместе с ними в скромное жилище, где вместе с его семьей мы делим нехитрый ужин — рис, немного томатов и лука. При тусклом свете свечи я принимаюсь петь и играть с детьми, а потом мы выходим на улицу, чтобы полюбоваться лунным затмением. Любуясь звездным небосводом, я снова вижу изнурительную дорогу из гравия и песка. Дорогу в окружении акаций и диких трав, которые пощипывают тощие козы. Дорогу, на которой местные душевно и тепло приняли меня, белого музунгу. И людей, простых людей, которым хорошо известно, что любые вещи, даже самые необходимые, — не более чем нелепая ноша, отягчающая нашу жизнь. Людей с кристально чистой душой, такой хрупкой, что от малейшего несовершенства она способна расколоться на куски. Их искренняя любовь и простота очистили меня, как ритуальный огонь — грешника. Я бы дорого отдал, чтобы разгадать секрет богатства их душ… Утром я покидаю их дом с ощущением, будто прощаюсь с родными братьями.

Еще через несколько дней наконец схожу с извилистой дороги и попадаю в «колыбель человечества» — Великую рифтовую долину. Все краски здесь такие яркие, будто эти пейзажи написаны только вчера рукой самого Создателя. Слева от меня прямо над оврагом повисла небесная лазурь, резко контрастирующая с сочной зеленью степи, напоенной дождевой водой. По краям дороги фиолетовые и желтые цветочки сияют, будто драгоценные камни, ограненные в самом раю. А я тем временем размышляю о том, что сотворил с миром человек. Я иду по пути, по которому ездили работорговцы: из Кейптауна в Каир. Перед моим мысленным взором встают страшные картины — страдания, нужда, отчаяние, унижение, которое испытали миллионы мужчин, женщин и детей, погоняемые, будто скот, арабскими работорговцами по этой самой дороге. Потом их грузили в холодные трюмы судов, плывущих за океан, на чужой материк, на мою родную землю, ко мне… Может быть, именно за это недостойное прошлое Запад расплачивается сейчас, щедро раздавая гуманитарную помощь? «Дай денег, денег дай»… Эти слова эхом отдаются в моей голове. В туристических местностях я не встретил никакой «свободы». Даже если где-то жизнь была непосильной, трудной, люди как-то приспосабливались. Но там, куда поступал более-менее налаженный постоянный поток гуманитарной помощи, тотчас же расцветали коррупция, пресмыкательство и попрошайничество. Несколькими неделями раньше, в окрестностях Додома, я познакомился с семьей канадцев, переехавших сюда жить лет двадцать назад. Анна и Петер посвятили свою жизнь тому, что рыли в саванне один за другим новые колодцы и строили ветряные мельницы. Вдобавок к этому за годы жизни здесь Анне удалось открыть школу. Не так давно, рассказывает она, в этих краях была жуткая засуха. «Я узнала, что прибыла гуманитарная помощь, посылки с едой, но какие-то парни запросили двойную цену за эти продукты. В те ужасные дни голодные бедняки то и дело приходили ко мне на порог, и мне пришлось заплатить по двойному тарифу этим ушлым молодчикам. А потом я за какие-то совсем смешные деньги дала им напрокат наш грузовик». И совершенно случайно Анна узнала, что мешки с мукой из гуманитарной помощи были доставлены на ее грузовичке семьям сильных мира сего — богатым людям. А тем, кто действительно нуждался, не досталось ничего. Бедная, отважная, очень щедрая Анна… Интересно, представляют ли местные жители хотя бы приблизительно, как работают эти ветряные мельницы?

Меня преследует ощущение, будто я нахожусь на границе двух миров, напрочь раздавленный новым знанием о том, что в жизни нет простых решений, и сейчас не могу найти ни одного подходящего.

К границе с Кенией подхожу по иссушенным землям саванны. Солнце печет невыносимо, а у меня совсем не осталось воды: опять просчитался с запасами… Мне плохо. Я голосую, но ни одна попутка даже не притормаживает. Дорога из красной глины, порядком разбитая, петляет между холмами в окружении зарослей акации и пшеничных полей. Вдруг я вижу группу мужчин, стройных и привлекательных, облаченных в изысканные тканые накидки в сине-красную клетку. Их лодыжки и предплечья украшены массивными цепями и браслетами, а в тончайшие косички на голове вплетены золотые монетки. Мочки ушей у них проколоты и оттого заметно вытянулись под тяжестью крупных колец из искусственного жемчуга.

Это масаи. Наша встреча в этом уединенном местечке, похоже, застала их врасплох не меньше, чем меня самого. Они окружают меня с дружелюбными улыбками, ощупывают мое лицо, руки, ноги.

— Да ты мохнатый, как лев! — шутят они, сравнивая благородную и идеально гладкую черноту их кожи с густой растительностью на моем бледном лице и теле. Они предлагают мне воду, и после короткого перехода я наконец прибываю в деревню масаи. Она построена в форме кольца и обнесена частоколом из высоких прутьев и веток. Дома, выстроенные из смеси грязи и коровьего помета, покрыты толстыми слоями соломы. Меня представляют местному главе. Мы пытаемся пообщаться, пользуясь всего лишь несколькими словами на суахили, а все недостающее изображая рисунками на песке. Этот диалог выходит очень забавным, но обреченным на провал. Наконец мой собеседник приводит здешнего учителя английского, который разъясняет, что в знак глубокого уважения мне хотят преподнести в подарок козу, хоть живую, хоть зажаренную. Я очень тронут этим радушным жестом и отказываюсь максимально политкорректно, показывая, что в мою многострадальную коляску просто не влезет целая туша животного! С приходом ночи отправляюсь в гости к учителю посмотреть на его домашнее хозяйство — козы и бычки предусмотрительно заперты в коралях[51], чтобы не стать добычей хищников. А потом вместе с этими добрыми людьми, полукочевниками и пастухами, я разделяю совместную трапезу — уже знакомые мне лепешки югари. Тем же вечером юный Иосиф хвастается мне, что уже убил двух львов всего двумя меткими бросками своего верного ножа и тем самым заработал звание храбреца. По мере того как мой переводчик рассказывает мне обо всех тонкостях местных обрядов посвящения, которые сопровождают превращение мальчика в мужчину, я припоминаю, что уже встречал таких же юнцов, которые прошли обряд обрезания. После него мальчики становятся моранами, молодыми, или «младшими» воинами, пригодными к службе. Им дозволяется носить собственный длинный обоюдоострый нож и заниматься военным искусством. Именно их очень любят фотографировать туристы. Лицо моего собеседника при этих словах заметно мрачнеет, он понижает голос: