Кёнигсбергские цветы - Ирина Михайловна Радова

– Здравствуй, – сказала я ему.

Миша обернулся и растерянно посмотрел на меня. Мы не виделись с тех пор, как раскрылся мой обман. Он всё понимал, и больше не приходил ко мне, да и я не искала с ним встреч.

– Привет, – ответил он мне, и улыбнулся. Он был очень рад меня видеть, хоть и пытался это неумело скрыть, – зачем ты здесь?

– Я… В общем, – я мямлила, совершенно не зная, как ему всё рассказать.

– Я знаю про того немецкого парня. Твой отец мне рассказал, – вдруг сказал он, и теперь настал мой черёд удивляться.

– Когда?

– Это было через несколько дней, после вашей потасовки, случившейся в доме у фрицев. Мы удили с ним вместе рыбу, потом выпили водки. Ему было тяжело это говорить, но он хотел облегчить душу, поделиться.

Миша замолчал и задумался.

– Твой отец очень сильный мужик. Я не представляю, как он всё это пережил. Я бы не смог, Варя.

– Он ненавидит меня? – спросила я.

– Нет… Совсем нет. Ему стыдно, что он сказал тебе тогда те слова, о том, чтобы ты была на месте Кати. Он не хотел этого говорить, это всё со злобы… Со злобы к фрицам… Он так их ненавидел… Потому и сказал.

Я почувствовала облегчение в груди. Значит, отец так не считает. Пусть не разговаривает со мной, но хотя бы не презирает.

– Зачем ты пришла? – прямо спросил Миша.

– Я беременна, – так же прямо ответила я.

Миша замер, словно не веря своим ушам, потом он отвернулся от меня и уставился на реку. Я понимала, что ему нужно время обдумать.

– Неужели от него? Ну конечно… От кого же ещё. Но ведь мальчишка был калекой? Видимо не совсем калекой, – сам себе отвечал на вопросы Миша. Я просто молчала и смотрена на обломки Кёнигсбергского собора, усыпанного листвой. Я понимала, что возможно сейчас решается моя судьба.

– Иди домой, – наконец сказал он.

Я, молча развернулась и ушла. Всю дорогу я плакала. Миша был единственной надеждой, но с моей стороны так глупо было ожидать от него помощи, после всего что произошло.

После этого разговора, я решила довериться и плыть по течению. Конечно, когда появится живот, мне придётся что – то рассказать отцу, и я придумывала самые разные истории. Что угодно, только не правду. Впервые я задумалась о чувствах отца, об очередном ударе, который нанесу ему, сказав от кого этот ребёнок.

К счастью всё разрешилось неожиданным для меня образом. Через неделю в нашу дверь постучал Миша с букетом ярко – красных георгин. Он протянул мне цветы, а потом они с папой закрылись на кухне. Через десять минут они вышли, обнимаясь и смеясь. Миша попросил моей руки, а папа с огромной радостью согласился.

Несмотря на то, что мне было всего четырнадцать лет, после случившегося отец не хотел жить со мной под одной крышей. А лучшего кандидата в мужья, чем Миша, он и желать не мог. Парень был рукастый, всегда при деле, с ним не пропадёшь. Отец просто сиял от счастья, никогда ещё я не видела его таким.

Мы с Мишей поженились, а через семь месяцев родилась Катюша – наша девочка. Ещё до свадьбы он взял с меня слово, что пока он жив, никто не узнает, что Катерина не его дочь, а дочь немецкого мальчишки. Я согласилась. Тогда это казалось мне совсем не важным. Главное – все будут живы и здоровы.

Господи, как же он её любил. Порой и родной отец не будет так любить своё дитя, как любил Катюшу Миша. Он боготворил её. Все её шалости прощались, а желания выполнялись молниеносно.

Мы с Мишей прожили долгую и счастливую жизнь, и я любила его. Да, это была совсем другая любовь, но она была сильная и крепкая. Я не смогла родить ему детей, но ему и Кати хватало, которую он всегда считал своей. Мы были настоящей семьёй, что ещё было нужно.

Катюша не имела никакого сходства со своим родным отцом. Внешне она была вся в меня. Такие же светло – русые волосы, бледно – голубые глаза, такая же хохотушка и упрямица.

Дед её, кстати, тоже обожал. Она нас с ним и помирила.

Первое время, после её рождения он долго не приходил. Мама говорила, что он очень хочет увидеть внучку, но почему – то не идёт. Я знала причину, и пришла сама в наш старый дом, с Катюшей на руках. Ей было тогда всего четыре месяца.

Он долго смотрел на неё, не решаясь взять на руки, а потом она ему улыбнулась, а он улыбнулся ей в ответ. Моё сердце тогда растаяло от нежности и любви. Мой, такой постаревший и огрубевший за годы войны отец, вдруг снова стал для меня родным папочкой, тем, каким я знала его ещё совсем малышкой.

Он подошёл к нам и обнял нас обеих свой большой и сильной рукой, слёзы радости лились из его глаз.

– Доченька, прости меня… Я не хотел…Я тогда…

– Не надо, отец, я знаю, – перебила я его, – прости и ты меня, я люблю тебя.

Тяжелый камень упал тогда с моего сердца, и наши семьи стали ближе. Мама помогала мне с Катей. А она росла очень подвижной и смышлёной.

Внешне она походила на меня, но повадки у неё были исключительно Марты, и с возрастом это проявлялось всё сильнее. Всегда чёткая и пунктуальная, чистоплотная и педантичная. У неё был идеальный порядок везде, даже в шкафчике в детском саду. Удивительный ребёнок.

Аня, я предвижу твой вопрос: думала ли я о нём?

Конечно же, я о нём думала, но память, странная вещь. Одно событие накладывается на другое, словно сдвигая в глубины сознания. Но мы ничего не забываем. Приходит время и воспоминания возвращаются, они врываются ураганом в нашу жизнь, словно непрошенные гости. И ты ничего не можешь с этим поделать.

Через четыре года, после рождения дочери я получила письмо от Марты. Оно пришло на старый адрес, и мама принесла его мне. Она понимала от кого оно, но ничего не стала спрашивать.

Письмо было небольшое. В нём Марта коротко рассказывала о себе и Еве, о жизни в Мюнхене. Спрашивала как я. Указала свой адрес, и очень просила меня написать ей. О Гюнтере она написала всего одну строчку: «Умер от лихорадки, спустя две недели по приезду в Мюнхен».

Весь мой спокойный мир рухнул, после этого письма. Зачем? Зачем он уехал? Ведь он же знал, что эта дорога опасна для него, и всё равно поехал. Он мог бы жить… Мы могли бы жить… Вместе мы бы со всем справились…

Я ненавидела его,