Убийство в Озерках - Мария Шкатулова

— Да он не верит: ему все кажется, что у меня кто-то есть.

— А на самом деле? — улыбнулся опер.

— Да нет у меня никого, — уныло проговорила Тоня.

— И не скучно тебе здесь сидеть целыми днями?

Она опустила голову и ничего не ответила.

«Да, — думал Медведев, выходя из Тониного дома, — никаким разводом тут, конечно, не пахнет. Завел себе Салтыков молодую бабенку (он вспомнил Тонину пышную грудь, косу до пояса и розовые щеки), здоровую, крепкую, как репа, и трахается с ней в свое удовольствие, когда приспичит. Но разве ради такой Тони бросают жену? Эта Топя и так никуда от него не денется: он ее купил, она — его вещь».

И он снова вспомнил, какие грустные у этой Тони глаза, и как она называет своего любовника Павлом Аркадьевичем, и как старательно запахивает на себе халатик, и стало ему почему-то безумно ее жаль.

«А, впрочем, чего ее жалеть? — продолжал размышлять Медведев, закуривая сигарету, — ей еще повезло. Другие девчонки приезжают из провинции и сразу на панель попадают, а то и в уголовщину ввязываются, а эта сидит в квартире, в чистоте, в тепле, сытая, видак смотрит, матери в Курск звонит…»

Медведев перешел на другую сторону улицы, вскочил в подошедший автобус и, пристроившись на задней площадке, снова подумал о Тоне: «Да, все так, конечно, но все равно: забитая она какая-то, несчастная, черт ее знает… Видно не сладко ей с этим Павлом Аркадьевичем… Надо же, ревнует ее, старый козел! Впрочем, мне-то что до нее? — рассердился на себя чувствительный опер. — Что я ей — отец, что ли?»

И все. Больше никакой «клубнички» за Салтыковым не нашли, как ни старались. Выходит, незачем ему было убивать свою жену?

И Залуцкий подытоживал: нет, это не Салтыков. Нет у Салтыкова мотива. А у Юрганова, может, и есть. Нашли же у него в кармане при обыске стихи, посвященные какой-то Нине, про которую Юрганов ничего говорить не захотел. А ведь это была та самая Нина Савельева, которая только что ушла от него. Ведь Юрганов знал про ее день рождения. И если эта Нина так страстно его защищает, кто знает, какие между ними намечались отношения? И разве нельзя допустить, что драгоценности Салтыковой он как раз и собирался преподнести Савельевой на день рождения? Своих-то средств на подарок у него нет? Вот тебе и мотив! И как ни хороши его истории про письма и про кольца, а выходит, что убил все-таки он?..

И, тем не менее, в который раз задавал себе следователь Залуцкий один и тот же мучивший его вопрос: Салтыков или Юрганов? И в который раз сам себе отвечал: Юрганов.

А то, что он молчит и не помогает следствию, только доказывает, что сказать ему больше нечего.

«Все, — сказал себе Залуцкий, — завтра передаю дело в суд».

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

По небольшим залам Фотоцентра еще бродили последние посетители, задумчиво разглядывая большие черно-белые портреты мужчин и женщин, когда автор, сам Павел Аркадьевич Салтыков, выруливал на своем темно-зеленом «вольво» из подворотни маленького особняка и думал, куда ему ехать: домой или к Тоне? Он устал, измучен, издерган, ему столько пришлось пережить за последнее время, а тут еще эта выставка, и ему приходится быть все время на людях, выслушивать поздравления, отвечать на вопросы, улыбаться, благодарить, в то время как ему хочется только одного: покоя. Так куда же? К Тоне — скучно, а дома на него со всех сторон смотрят фотографии жены, которые он сам же и делал в свое время, а теперь не может их снять, потому что они так нравятся ее подругам, и он вынужден с этим считаться.

В багажнике при поворотах тихонько позвякивали бутылки с водкой и шампанским, оставшиеся после фуршета. Почему-то всегда было так, с горечью думал Салтыков, что ему приходилось считаться с чужими желаниями, а на то, чего хотелось ему, всем всегда было наплевать. Люськины подруги по-прежнему заходили к нему, вздыхали, глядя на ее фотопортреты, сочувствовали ему, предлагали помощь, но совершенно не понимали, что он устал и хочет быть один и что видеть Люську, глядевшую на него со стен, ему тяжело.

Он помнил каждый день, каждый момент их жизни, который отпечатался в его памяти как кадр на фотопленке. Вот Люська незадолго до свадьбы, коротко стриженная по тогдашней моде, в полосатом платье, которое ему когда-то ужасно нравилось. Люська в гамаке, на даче в Комарове, под соснами, улыбается (тогда еще был жив ее отец, Константин Петрович). Люська в Париже, на мосту Александра III, машет рукой каким-то идиотам, проплывающим по Сене на речном трамвайчике. Сколько ей тут — тридцать пять? Нет, в Париже они первый раз были в восемьдесят восьмом, значит, на снимке ей тридцать семь. Люська за столом, в ресторане, где они праздновали ее сорокапятилетие: рядом с ней Хованский, кинорежиссер, рассказывает что-то смешное, наверное, травит анекдот, а она хохочет, заливается… Бабе скоро сорок пять, баба ягодка опять… Люська в Нью-Йорке, в Сентрал-парке, на скамейке, в элегантном пальто — один из ее последних снимков…

Машина вынырнула из тоннеля на Арбатской площади и покатила вдоль Никитского бульвара, и Салтыков, взглянув налево, вспомнил скамейку, на которой они часто сидели с Люськой, когда были молодыми. Потом, спустя много лет после свадьбы, он как-то сидел тут один и думал, пытаясь найти ответ на единственный мучивший его вопрос: удалась ли их с Люськой семейная жизнь? И с горечью отвечал себе: нет, не удалась. И если бы кто-нибудь спросил у него тогда — почему? — он даже не смог бы, наверное, сразу ответить. Что, собственно, было не так в их жизни? Чем его не устраивала Людмила Константиновна Салтыкова, чьей руки он так добивался в свое время? Чем она была плоха?

Салтыков горько усмехнулся. О, нет, она была хороша, всем хороша, но вот беда: пожалуй, она была слишком хороша для него…

Тогда, сидя на «их» скамейке под старой липой, он вспоминал многочисленные эпизоды из их жизни, которые проходили перед ним как кадры старого черно-белого фильма.

Люська… У нее была хорошая голова — она всегда соображала лучше него, и он временами даже ненавидел ее за это. Что бы он ни делал, она комментировала каждое его движение и всегда находила, к чему прицепиться. То не так, это не так. Даже когда он вел машину, а уж это он делал хорошо, она ухитрялась встревать и делать замечания: «Надо было ехать там, я же говорила…» или «Да обгони ты его, наконец, неужели не надоело?», — и презрительно выпячивала нижнюю губу. Он протирал лобовое стекло, запирал гараж, войдя во двор, поднимал глаза на окна своей квартиры и думал: «И в кого у нее такой мерзкий характер?»

А кроссворды? Она давала ответы моментально, не раздумывая. А он… Чего только он ни делал: искал в энциклопедическом словаре, рылся в старых газетах в поисках уже решенных кроссвордов, потому что забывал ответы, которые сам же и находил когда-то. «Как же его, черт, забыл…»

Люська же отвечала моментально. «Скульптор эпохи Возрождения? Семь букв? Челлини» или: «Греческий философ идеалист? Сколько, пять? Вторая «р»? Прокл». «Язык Танзании? Суахили». «Одно из Великих озер? Три буквы? Эри». Или: «Болезнь суставов? Шесть? Бурсит».

Как все это удерживалось в ее голове? «И ничего ее не берет, — думал Салтыков, — ни климакс, ни склероз». Он сворачивал газету или журнал с недорешенным кроссвордом и с досадой отшвыривал в сторону.

Когда десять лет назад они купили компьютер, Люська, которой надо было печатать свои статьи, сразу же освоила два редактора, а он еще до недавнего времени еле ковырялся в «Ворде» и за самой простой операцией вынужден был обращаться к ней за помощью: «Слушай, Люсь, перепиши-ка ты мне это на дискету». Счастье еще, что ему не так уж часто это было нужно…

Когда однажды она оказалась у него на съемке, он обрадовался: пусть посмотрит, как работает профессионал. Пусть посмотрит, как его здесь уважают. Он ходил с важным видом, отдавал короткие команды, снисходительно улыбался девочкам. Люська нисколько не растерялась: уселась в кресло, положив ногу на ногу, закурила и стала наблюдать. И вдруг он услышал: «Посмотри, если ты поставишь это сюда, — она показала на лампу, — будет лучше». Он еле сдержался, чтобы не наорать на нее при всех, но самое обидное заключалось в том, что и тут она оказалась права: с лампой, отодвинутой чуть влево, действительно было лучше. И так — почти всегда, за что бы он ни брался. Салтыков развешивал только что проявленные негативы и вдруг замечал: у него так стиснуты челюсти, что сейчас начнут крошиться зубы.

Ну хорошо, она способная, шустрая, ладно, но ведь и он же не идиот? Почему же она никогда его не похвалит? Он вспомнил, как однажды расслабился и спросил ее: «Почему ты меня никогда не приласкаешь?» И чуть было не откусил себе язык: как же она хохотала! Этот смех стоял у него в ушах еще много лет. «Ах ты, Господи, — кудахтала она между приступами смеха, — ах ты, мой цветочек в пыли… мой цыпленочек… приласкать его… ха-ха-ха!»