Убийство в Озерках - Мария Шкатулова

— Я много раз бывал в Курске, — продолжал он гнуть свое, — у меня там были выставки. Погодите (он сделал вид, что вспоминает, будто она, желая этого или нет, уже стала его собеседником, пусть даже и молчаливым), погодите… В каком же году? Да, первый раз в девяносто третьем, а второй… второй, кажется, два года назад. Вы не были?

— Вы — художник? — спросила она наконец. Голос у нее был тихий и тоже какой-то испуганный.

— В некотором роде. Только я работаю не красками, а фотоаппаратом. Я — фотохудожник и делаю портреты. И за свою жизнь наснимал много-много известных людей. Так вы не были на моей выставке?

— Нет, я даже не знала, — ответила она наивно, и Салтыков подумал: «Ну и молодец, тем более что никогда никаких выставок в Курске у меня и не было. А вот губки у тебя пухленькие. И щечки тоже».

— Это не страшно, — сказал он вслух, — у меня скоро в Москве будет еще одна, вот и посмотрите. Я надеюсь, вы еще не уезжаете?

— Не знаю, — ответила она совсем тихо, и ему снова показалось, что она собирается заплакать.

— Вы впервые в Москве? — спросил он таким тоном, каким журналисты задают вопрос американской кинозвезде, только что сошедшей с трапа самолета.

— Да.

— Правда? И как вы нашли столицу?

«Что это он? Шутит?» — подумала она, а вслух сказала:

— То есть как это — «как нашла»? Села на поезд и приехала.

Салтыков расхохотался.

— Да нет же, в том смысле, что — как она вам понравилась?

— A-а… — девушка смутилась и покраснела так, что на глазах у нее выступили слезы. — Не знаю, я ее не видела.

— Как же так? Зачем же вы приезжали? Если не секрет?

— Не секрет, — она чуть-чуть усмехнулась. — Приезжала, чтобы найти работу.

— Ну? И что же? Нашли?

— Нет.

Увидев, что у нее снова задрожали губы, Салтыков сделал сочувствующее лицо.

— Правда? А на какую же работу вы хотели устроиться? На какую-то определенную?

— Да нет… Мне подруга, наша, курская, написала: приезжай, мол, я тебя устрою. Ну я приехала, а ее нет.

— Как это — нет?

— Нет и все. Я несколько раз к ней поднималась, звонила, никто не открывает. А соседка сказала, что никто в этой квартире больше не живет.

— Да… неприятно.

— Я думала, все-таки подожду до вечера, вдруг придет. Поднялась к ней в последний раз полчаса назад… Было уже почти двенадцать ночи… А ее все нет. Значит, действительно, съехала…

— Что же вы ее не предупредили, что приедете?

— Да я написала, но давно. Уже месяц как. Или даже больше. Наверно, она не дождалась.

— Конечно, не дождалась. В Москве, знаете, какая жизнь? — бодро спросил Салтыков. — Кто не успел, тот, как говорится, опоздал. Да вы не расстраивайтесь, мы что-нибудь придумаем. А почему, правда, вы на Ленинградском вокзале, если вы из Курска?

— А подруга живет… вернее, жила, здесь рядом.

— Вот оно что… А сами-то вы чем хотели в Москве заниматься?

— Чем? — переспросила она, — да хоть чем! Помыть, убрать. Могу и торговать, если надо.

— A-а… — ответ его разочаровал, и он спросил с некоторой надеждой: — А ваша подруга?

— Не знаю. Да она и не подруга мне. Так, знакомая.

— Понятно. Ну и что же вы сейчас-то собирались делать? Домой ехать? Или все-таки работу искать?

— Не знаю. Думала, переночую на вокзале, а завтра матери позвоню, чтобы денег прислала…

— А, так у вас денег нет, — «догадался» Салтыков, — то-то, я смотрю, вы пустой кофе пьете… Ну-ну-ну, не плакать! Только не плакать! Сейчас мы с вами, знаете, что сделаем? Во-первых, вам надо поесть…

— Не надо, я не хочу… — она еще пыталась сопротивляться, но слезы уже рекой лились по ее пухлым щекам.

Салтыков отошел к прилавку и вернулся с еще одним гамбургером в руках.

— Вот, для начала вы должны это съесть.

— Неудобно как-то…

— Ешьте, ешьте, — он чувствовал себя благодетелем человечества, — вы ведь, наверное, с утра ничего не ели?

— Да я думала, приду к ней, а там уж…

— Ну да, придете, а там пир горой… Ладно, ладно, не смущайтесь, я шучу. А вообще, поторопитесь: мы с вами сейчас поедем ко мне… Что вы на меня так смотрите? Чего вы испугались? Вы же говорили, что готовы полы мыть, убираться и все такое? Ну, так вот: моя жена посмотрит на вас и, может, возьмет вас в домработницы. Хотите?

— Хочу.

— Ну вот. А не возьмет, так мы что-нибудь другое придумаем. Вы хоть переночуете у нас. Ну? Согласны?

Тоне казалось, что она попала в сказочный сон. «Дядька» подвел ее к шикарному автомобилю, убрал в багажник чемодан и распахнул перед ней переднюю дверцу. В машине пахло шоколадом, вкус которого она давно забыла, сигаретами, духами и чем-то еще, что она не могла определить, но очень приятным.

— Как вас зовут? — спросил дядька.

— Антонина, — ответила Тоня.

— Значит, Тоня? А меня — Павел Аркадьевич. Вы платок-то снимите, здесь тепло.

Она сняла платок и вытащила из-под пальто длинную тяжелую косу.

— Ого, — присвистнул «дядька», — вот это коса. Вам сколько лет-то?

— Восемнадцать, — ответила Тоня.

— Хороший возраст, — заключил Салтыков и даже причмокнул, не удержавшись.

Они ехали по пустой Москве, которая теперь действительно казалась Тоне очень красивой, и дядька задавал ей вопросы: где училась, с кем живет, что делает мать, почему ищет работу в Москве, а не в Курске, спросил даже, есть ли у нее жених. Тоня немного успокоилась: «дядька» был, кажется, не страшный и, вроде, даже добрый, а уж что богатый, так это точно: вон какая у него машина, она в таких машинах не то что не ездила никогда, она таких и не видела в пригороде Курска, где жила.

По дороге «дядька» заехал в гастроном и, ведя ее за собой вдоль сверкающих прилавков, все спрашивал: «Вы любите это? Вы любите то?» И Тоня, которая давно уже ничего не ела, кроме макарон с маргарином или отварной картошки с квашеной капустой, и которую мутило от голода, тупо отвечала: «Да не знаю я!..»

В кассу «дядька», как ей показалось, заплатил такую сумму, какую они с матерью видели только раз, когда мать продала половину дома. Потом они опять ехали на машине, и «дядька» показывал ей какие-то дома, мосты, памятники, еще что-то, но ей уже так хотелось есть и спать, что она только тупо кивала головой и еле-еле выговаривала: «Ага, ага…»

Квартира у дядьки тоже была, как в кино. И даже лучше, потому что кино они с матерью если и смотрели, то по старому черно-белому телевизору, а здесь все было такое яркое и нарядное, что Тоня даже зажмурилась. Прямо в прихожей, неизвестно зачем, стояли, обтянутые кожей, диван и кресла, а огромный, во всю стену, платяной шкаф закрывался ездящими по рельсам зеркальными дверями, в которых Тоня с испугом увидела свое отражение, и она показалась себе маленькой и ничтожной. Дядька сунул часть продуктов в холодильник, другую — выложил на стол.

— Сейчас мы с вами поедим и немного выпьем, чтобы согреться…

— Я не пью, — испуганно сказала Тоня.

— Не пьете — не надо, — примирительно ответил дядька, захлопывая дверцу огромного холодильника. — А что вы, собственно, стоите? Раздевайтесь, мойте руки и помогайте.

— А ваша жена?

— Что — жена?

— Ее нет?

— Сейчас, как видите, нет, но она скоро придет, не волнуйтесь.

Тоня сняла в передней пальто, шерстяную кофту на пуговицах и отправилась в ванную. Салтыков протянул ей белую махровую простыню и сказал:

— Знаете, Тоня, поскольку вы с вокзала, давайте-ка, примите душ. Вот вам шампуни, щетки, губки и полотенце. А халат наденьте вот этот, — и показал на какой-то блестящий черный халат, висевший на крючке.

— Нет, у меня свой, — ответила Тоня и выскочила из ванной.

— Да ладно, чего там — свой. Наденьте вот этот: он лучше.

— Нет, я свой, — ответила упрямая Тоня и остановилась в ожидании, пока он уйдет.

«Свой так свой, — проворчал, закрывая за ней дверь ванной, Салтыков, — не драться же с тобой…» Конечно, шелковый халат его супружницы, который не застегивался, а только запахивался и завязывался длинным скользким поясом, выглядел бы на пухлой Тоне намного привлекательней, чем какой-нибудь страшный байковый, который мог появиться из недр ее дерматинового чемодана, но делать было нечего. Хорошо хоть она согласилась принять душ и не стала кочевряжиться или «бояться», значит, она, надо надеяться, хотя бы чистоплотна.

Салтыков вернулся в кухню, расставил на столе приборы, стаканы, разложил по тарелкам купленную в гастрономе готовую еду и, посмотрев на себя в зеркало, тоже решил переодеться.

— Что она там возится? — думал Салтыков, от нетерпения подрыгивая волосатой ногой, торчавшей из-под халата, и подливая себе в стакан скотча, — пора бы уже ей и появиться…

Тоня, распаренная, розовая, с заколотой на макушке косой, показалась ему такой соблазнительной, что его даже не смутил выцветший желтый ситцевый халат на пуговицах и тапочки со стоптанными задниками. Наоборот, было в этом что-то такое беззащитное, покорное и потому невыносимо притягательное и вызывало в нем столь сильное желание, что он еле-еле удержался, чтобы не подойти к ней немедленно и «не отодрать» прямо на кухне.