«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

Его все приглашали. Космонавты его песни брали с собой в космос, капитаны его приглашали на корабли, на подводные лодки, летчики брали в самолет. Он очень любил ездить. Он был динамичный, быстрый. Ему никогда не сиделось на месте. Часто исчезал, и не знали, где он. Бродил в Сибири, бродил в горах. Он очень любил горы.

Володя обладал удивительным даром – умел всегда найти подход к людям, он имел обаяние, шарм огромный. И не только женщины это ценили, но у него было много друзей-мужчин, очень интересных, самобытных. И он имел, конечно, уникальную аудиторию, как Чаплин, – от великого ученого до любого мастерового, солдата, колхозника, ворюги…

Я считаю, даже при его огромной популярности, еще Россия не поняла его значения. Видно, время какое-то должно пройти.

Что о нем самое существенное хотелось бы сказать? Что это явление, конечно, удивительное. И при жизни многими, к сожалению, не понятое – многими его товарищами, коллегами и поэтами. Это был замечательный русский поэт, он был рожден поэтом. И это было в Володе самое ценное.

Ему нравился Париж, Франция, но, в общем, он понимал, что место его все равно здесь, в России. Он понимал свое значение. И очень страдал от того, что ему не давали возможности петь, не выпускали пластинки, не напечатали книгу. Он уезжал на Запад, там становилось ему скучно – он ехал обратно. Тут ему всыпали по первое число. В последнее время иногда пытались его погладить – сыграл он в каком-то фильме чекиста какого-то. Газета «Правда» написала: «глубокий образ» – он смеялся, конечно, над всем, но считал, что после этого хоть ему дадут фильм снять по повести Александра Козачинского «Зеленый фургон», для которого он хотел написать песни.

Он писал немного прозу – суровую прозу.

У Володи была необыкновенная любознательность и необыкновенное умение притягивать к себе людей. Это редкий дар. Он часто сам говорил: «Я сочинял песни для своих друзей и пел их в очень интимной компании». А потом они стали расходиться кругами и охватывать всю нашу огромную и необъятную страну. И эта интонация дружеская, расположение необыкновенное, с которым он пел своим друзьям, осталась у него до конца.

Он открыл необъятные новые темы, которые часто многие поэты боялись и затрагивать. Почему его песни так пошли в народ? Сейчас же говорят его словами. Муж хочет утихомирить жену и говорит ей сурово: «Ты, Зин, на грубость нарываешься!» Часто звучит ироническое: «Жираф большой, ему видней». То есть он, как Грибоедов, входит в пословицы, его песни становятся истинно народным достоянием.

Володя был азартный человек, очень любил бывать в разных компаниях, жадно слушал людей. Он не читал наставления и не учительствовал, а именно слушал.

Он был прекрасный актер, потому что был личностью. Он всегда со сцены нес какое-то свое ощущение мира. Я уже не говорю о том, что всегда у него поразительно звучал текст. Потому что Володя понимал, что такое слово и как трудно слово отбирать. У него стихи по форме безукоризненные, и кажется, что это давалось ему легко. На самом деле, когда смотришь внимательно его стихи, то поражаешься их законченности, их гармонии. А сколько у него набросков бесконечных! Он очень много работал над словом.

Меня всегда поражала его легкая походка. Удивительная. Володя даже вроде бы не ходил, а что-то его возносило. Он так носился: то тут, то там! Он был человек спортивный, энергичный. Тратил себя без остатка на любом выступлении. Было впечатление, что у него – тут – сердце разорвется. Он играл с огромной самоотдачей всегда.

Володя был очень добрый человек. Если он знал, что человеку плохо, он обязательно находил возможность помочь.

Был такой случай. Я заболел, а жена с сыном Петей были в Будапеште. У меня была температура: сорок и пять десятых, я в полусознательном состоянии. И кто-то назойливо звонит в дверь. А я уже медленно соображаю. И долго шел до двери. Открываю – Володя:

– Что с вами? Вы что, один, и никого нет?

Я говорю:

– Да, Володь, ничего страшного. Я просто заболел.

– Как? Что вы!

Он довел меня до постели:

– Надо же что-то предпринимать. Вы только дверь не захлопывайте… – и исчез.

И он въехал в американское посольство сходу, на своем «мерседесе». Там милиция: «А-а-а!» – а он уже проскочил! Пошел к советнику знакомому своему и сказал, что очень плохо с Любимовым, дайте сильнейший антибиотик, у него страшная температура. И они дали какой-то антибиотик. И обратно он тоже выбрался на скорости сквозь кордон милиционеров. Потом, конечно, был жуткий скандал – еще бы! Он мне привез антибиотик, и через два дня я встал, хотя мог бы загнуться. Володя меня спас.

Я думаю, что сейчас он бы остался тем, кем был тогда. Он сам это сказал: «Пусть впереди большие перемены – я это никогда не полюблю!» То есть как всякий порядочный человек, занимающийся искусством, он бы продолжал смотреть на то, что творится с людьми, а не восхвалять действия властей, какими бы те себя ни выставляли. Он иначе не жил. Видимо, главное его свойство было в том, что он терпеть не мог лицемерия и какого-то надувания щек. Он был человек преследуемый, гонимый, несмотря на огромную популярность. А иногда мог сделать то, что никакому правителю не по силам. Потому что люди его любили.

Высоцкий уже при жизни стал легендой. У него необъятная палитра песенная: восемьсот с лишним песен. Это же надо успеть написать! Я не думал, что у него столько осталось стихов, на которые он не писал музыки. Володя говорил очень часто, что последнее время он больше работал с бумагой и карандашом, а не с гитарой.

Жизнь во все вносит свои коррективы и будет вносить. А то, что некоторые поэты считали, что это так просто – человек поет дворовые песни, – оказалось иначе. Кто-то из моих друзей понимал, что это не так. Эрдман понимал, Капица понимал – такого сорта люди видели, что это явление самобытное, что у Высоцкого есть сленг, а есть прекрасно выдуманные и отобранные рифмы.

Недаром Бродский его ценил как поэта, и Альфред Гарриевич Шнитке, и большие военные. Как-то мы поехали с ним на строительство КамАЗа, а потом на границу с Китаем в Казахстане. И приехал командующий округом:

– Уговорите Высоцкого, чтобы он спел для солдат.

Я отвечаю:

– Мне начальство московское запретило.

А у того взыграла кровь:

– Я тут хозяин. Я командую округом, а не ваше начальство! Прошу вас, поговорите с Высоцким, уверен, что он не откажет. Мы на границе с Китаем стоим, важно, чтобы он пел.

Володя говорит:

– Пожалуйста. Поедем.

Собралось огромное количество народу. Автобус, на который он взобрался, солдаты перенесли на руках на небольшой холм, чтобы он оттуда пел. И пел он, наверное, час с лишним. Про Китай пел, а отношения тогда были плохие, и генерал потом вздохнул и говорит: «Мне бы такое воздействие на солдат иметь, как у Высоцкого!»

А на КамАЗе мы шли куда-то переночевать, а работяги – был выходной – выставили во всех окнах магнитофоны с его записями, и он шел посреди улицы, как гладиатор. И кажется, если бы он вдруг крикнул: «Громи, ребята!» – они, не задумываясь, все порушили. Весь этот КамАЗ со всеми домами.

Была в нем вот эта тяга к свободе, к независимости. А тут еще путали героев его песен с ним самим. Его «блатной цикл» – это тонкая пародия, а его самого воспринимали как блатного, «шили» ему его собственные песни…

Он говорил: «Что же получается? Все меня знают, а я – никто. Мои стихи не печатают. Записей не издают». Впервые его записали французы, потом канадцы, американцы. И за это ему еще больше попадало.

Он был в первую очередь поэт и очень обижался, что все поэты свысока похлопывали его по плечу, мол, давай, Володенька, выпьем, а ты спой. Приходит в театр, расстроенный. Говорю: «Что с тобой?» Он: «В Союз писателей не приняли». – «Володя, да ты что, милый, из этого Союза бежать надо, а не скорбеть, что не приняли!» Поскольку все случилось прилюдно, тут же донесли, что Любимов соблазнял артиста покинуть Советский Союз!.. Куда ни кинь, всё какой-то скверный анекдот получается.

В спектакле «Берегите ваши лица» он спел всего одну песню – «Охота на волков». Зрители начали топать, свистеть, орать: «По-вто-рить!» Зал просто неистовствовал, не давали продолжать. Успокоились с трудом, только после моих молений: «Хватит, я понял ваше отношение, прекратите. Ведь нам припишут демонстрацию!» В зале сидел Мелентьев, министр культуры РСФСР… Спектакль был сделан в форме репетиции, которую я могу останавливать, что-то подсказывать артистам, что-то менять. Рядом сидела кассирша: кому «репетиция» не нравится, можете встать, получить свои деньги и уйти. За четыре раза, что мы сыграли, кажется, был один такой случай. А потом спектакль прикрыли. Причем не из-за Высоцкого, а потому что у Вознесенского была фраза-перевертыш: «А ЛУНА КАНУЛА» – читалась и так, и наоборот. Написали докладную в Политбюро, что я издеваюсь над нашими неудачами в космосе. Американцы как раз в это время вышли первыми на Луну!..