«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

– Да плюнь ты… Зачем тебе? У тебя есть миллионы магнитофонных пленок. Ты прекрасные записи сумел сделать на Западе, ну и ладно. Чего ты ходишь, унижаешься? Зачем тебе это надо?

И когда нам запретили играть этот спектакль даже в годовщину смерти Володи, я позвонил Черненко. Я помнил, как Черненко был на «Мастере и Маргарите», и кто-то во время действия мимо него выходил грубо, а он сказал:

– Могли бы и досмотреть.

Он был членом Политбюро, и все знали, что он правая рука Брежнева. Он передавал несколько раз мои письма Брежневу.

В тот день ко мне вошли трое в кабинет без стука, распахнули дверь и сказали:

– Сейчас представители Управления зачитают вам приказ: строгий выговор с последним предупреждением о снятии с работы, – ну это такая демонстрация: три человека едут, чтоб напугать. Один из них особенно хотел зачитать – у него был зычный актерский голос.

Но я сказал:

– Не трудитесь читать, я знаю этот приказ. Может, вы покинете мой кабинет?

Они говорят:

– Это не ваш кабинет, а государственный.

И я ушел из кабинета. Потом мне секретарь сказал, что они посидели и вышли. Я вернулся и начал заниматься делами. И весь этот разговор я передал Черненко. Он тяжело вздыхал и говорил мне:

– Да, дожили! Ну неужели вот так, как вы говорите?

Я говорю:

– Неужели я вам буду неправду говорить? Извините, что я вас побеспокоил. Просто я больше не могу так работать.

Он мне сказал:

– Перезвоните мне через несколько дней, я разберусь. До свидания.

А когда я позвонил через неделю, это был как будто другой человек:

– Почему вы к нам обращаетесь? У вас есть свой секретарь ЦК по пропаганде, товарищ Зимянин, он такой же секретарь ЦК, как и я…

Я говорю:

– Вы знаете, с ним очень трудно.

Он громким голосом быстро читает большую нотацию, и на этом разговор заканчивается. Бесполезно…

– Я вам повторяю: позвоните товарищу Зимянину.

И мне ничего не оставалось делать, я должен был выполнять. Я позвонил Зимянину. И тот на меня просто орал сорок минут.

– Мы вам покажем! Вы что это беспокоите членов Политбюро, до какой наглости вы дошли!.. Ваш Высоцкий – антисоветчик, все ваши друзья антисоветчики! – и всё кричал, кричал…

И только когда он уставал кричать, я вставлял какие-то фразы:

– Ну, раз все антисоветчики, один вы – советчик, то посоветуйте хоть что-нибудь.

– Ах, вы еще шутить вздумали, я вам дошучусь!

– Ну зачем же вы?… Что же вы так кричите? Некрасиво таким голосом кричать на товарища по партии, мы ведь с вами в одной партии.

– Вы домахаетесь своим партийным билетом, мы у вас его отберем!..

Я просто положил трубку через сорок минут.

С Чурбановым[10] я говорил потом. Сперва с Галиной говорил, дочерью Брежнева, а я знал, что она поклонница Высоцкого горячая. Но она сказала, что плохо себя чувствует.

– Вы лучше позвоните мужу.

И дала мне телефон. Я был, конечно, разочарован, потому что надеялся, она папе скажет, что было бы лучше, а она меня к мужу послала. Муж бодрым голосом ответил:

– Кто говорит?

Я кратко изложил ему суть. Он сказал:

– Да! Но ведь будет же скандал.

Я говорю:

– А какой театр без скандала? Это же не театр!

Он заржал.

– Да, разумно. Хорошо, подумаем.

Ну и ничего он не подумал, конечно. Может, сообразил, что не надо ввязываться. Он не помог. Ни она, ни он.

И тогда я позвонил Андропову. Разговор с Андроповым был очень конкретный и точный. И благодаря этой беседе состоялся спектакль 25 июля 1981 года.

Он спросил:

– Почему вы обращаетесь ко мне? У вас есть министр.

– К нему обращаться бесполезно.

А он знал, по какому вопросу я обращаюсь. Он говорит:

– Ваши аргументы: почему вы обратились ко мне и почему это должно быть решено положительно.

Я ему сказал свои аргументы, что все равно это перейдет в его ведомство, потому что это вопрос политический и вопрос международный. Вопрос престижа для государства и для атмосферы и внутри– и внегосударственных отношений; а так как вы занимаетесь именно этим, то вопрос неизбежно придет к вам. Поэтому я считаю, что с государственной точки зрения это необходимо решить положительно. И я надеюсь, что вы мне поможете.

Он сказал:

– Да. Я с вами разговариваю как товарищ. Называю вас «товарищ Любимов». Я думаю, ваши аргументы убедительны, но я прошу вас сделать все возможное, чтоб избежать скандала. Потому что сочетание трех факторов: Таганки, Высоцкого и вас – чрезвычайно опасное сочетание.

Потом он спросил – он человек очень конкретный и точный:

– Вы успеете?

– Мы успеем. Впрочем, извините, я забыл, что завтра суббота.

– Ну и что?

– Но вы все разъедетесь по дачам.

– Кто вам нужен, будут в кабинетах.

– Во сколько?

– Когда вы хотите их видеть?

– Да я вообще их видеть не хочу.

– Я не шучу.

– Я понимаю, что вы не шутите. Ну, в десять можно?

– Приходите точно. Они все будут сидеть.

И дальше всё было так, как он сказал. Но они делали вид, что они меня вызвали… Я не стал перед ними показывать, что всё понимаю…

25 июля 1981 года на Таганской площади была конная милиция и два кордона войск вокруг театра. За оцепление пускали по пропуску и по паспорту. Я забыл и пропуск, и паспорт, меня задержали в первом кордоне и не пускали дальше. Но я сказал, что без меня там не пойдет, а там много людей, которые должны видеть, что это пошло.

Я говорю:

– И вам попадет.

Тогда милиционер сказал:

– А! Вы этот самый?

Я говорю:

– Этот самый.

– Минутку.

Явился другой, начальник, который может разрешить вопрос, посмотрел на меня и сказал: «Пойдемте за мной», – и провел меня без билета и без паспорта…

Мне часто задают вопрос – можно ли было его сберечь? Судьба у каждого своя. Но мы старались, наверное, недостаточно, но старались как-то оберегать его. Талант крупный! А огромный талант – всегда явление сложное, и с ним трудно бывает. А сберечь?… Не знаю, по-моему, ответить на это нельзя. Наверное, нет. Он так жил и так тратил себя, что, наверно, сберечь его было нельзя. Поэты истинные долго живут редко, а в России – особенно.

1982–2005

Алла ДЕМИДОВА[11]

Каким помню и люблю

Высоцкий…

Это имя и при жизни было легендой.

После его смерти именем Владимира Высоцкого называют вершины гор, новую планету, улицы, морские суда, театры.

Феномен Высоцкого не только в его неслыханной популярности – это следствие огромного нравственного авторитета, репутации, проповеднического дара. Феномен – в свойстве личности, многогранного таланта. Для одних он Поэт, бард (кстати, Высоцкий не любил этих слов; он говорил: «Я не бард, не поэт – я сам по себе…»), для других – представитель массовой культуры; одни его хотят сделать знаменем протеста «застойного периода семидесятых годов», другие стараются пригладить, затушевать неудобные аспекты его жизни и творчества – убрать ненужные для сегодняшнего дня сложности, компромиссы, уступки из его биографии; одни его помнят по театру, другие пишут о киноработах или исследуют его песенное творчество.

Я тоже не беру на себя смелость целиком охватить многогранность такого явления как Высоцкий – мне это не по силам…

Мы проработали с ним в Театре на Таганке с 1964 года: со дня основания театра – до Володиной смерти. Много вместе играли, репетировали, ездили на концерты, жили рядом на гастролях. Без театра нельзя понять художественной индивидуальности Высоцкого.

Упрекают нас, работавших с ним вместе, что не уберегли, что заставляли играть спектакли в тяжелом предынфарктном состоянии. Оправдываться трудно, но я иногда думаю: способен ли кто-нибудь руками удержать взлетающий самолет, даже если знаешь, что после взлета он может погибнуть? Высоцкий жил самосжигаясь. Его несло. Я не знаю, какая это сила, как она называется: судьба, предопределение, миссия? И он – думаю, убеждена! – знал о своем конце, знал, что сердце когда-нибудь не выдержит этой нечеловеческой нагрузки и бешеного ритма. Но остановиться не мог…

Когда сейчас читаешь его стихи и песни, поражаешься обилию емких образов, яркости поэтических строчек, которые раньше я не замечала из-за магии его голоса, манеры исполнения.

А его предощущение смерти… Когда-нибудь аналитик-литературовед проследит связь между такими, например, строчками: «Когда я отпою и отыграю…», «Я в глотку, в вены яд себе вгоняю…», «Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт…». Или помните: «Срок жизни увеличился, и, может быть, концы поэтов отодвинулись на время», «устал бороться с притяжением земли, пора туда, где только „ни“ и только „не“»? А в «Кате-Катерине»: «Панихида будет впереди…»? Или: «Не поставят мне памятник где-нибудь у Петровских ворот…». Я уже не говорю о его прекрасном стихотворении «Монумент», где он абсолютно провидел свой памятник, что стоит теперь на Ваганьковском кладбище.