«Всё не так, ребята…» Владимир Высоцкий в воспоминаниях друзей и коллег - Игорь Кохановский

И вдруг через полтора месяца я узнаю, что Вовка женится. «Как же так, – думаю, – вроде же был влюблен». Женился на Изе Мешковой, она мне очень нравилась – рыженькая, симпатичная, очень славная.

Видели ли мы в Володе гения? Не могу этого сказать. Был общий студенческий коллектив – со своими радостями, прорывами, влюбленностью… У каждого это было время старта, каждый был гений.

Все пели в перерывах между занятиями. Пел Валя Никулин, пел Валя Буров, пел Валя Попов, Витя Большаков… Ну и там же пел и Володя, ничем особенно не выделяясь.

Но он был рассказчиком дивным! И каждый раз приносил рассказы со своего двора – например, про соседа Сережу, у которого были выбиты зубы, и он не выговаривал тридцать букв алфавита и имя свое произносил «Сенёжа». Больше всего запомнились истории про «пнащ» и про «гонубей».

Из Володиных ролей в училище помню «На дне» – мы там вместе играли, и на этот спектакль приходили актеры МХАТа… Вообще у нас была постоянная связь с МХАТом. А по ночам в здании училища собирался и репетировал будущий «Современник», были там и Олег Ефремов, и Олег Табаков, и Михаил Козаков…

И конечно, у нас были у замечательные педагоги. Павел Владимирович Масальский. Совершенно очаровательный, сохранивший всю свою детскость. Мы его обожали! Я помню, как он вернулся из Японии и привез приемник, который нигде в сеть не включен, а работает! Просто невозможно было себе представить такое в то время! Мы сидим на занятии – Павел Владимирович вел мастерство актера, – и вдруг откуда-то звучит музыка. Мы не можем понять, откуда она, а он стоит – довольный такой, приемник в кармане спрятал.

Александр Сергеевич Поль, преподаватель зарубежной литературы. Помню, как-то после окончания экзамена (весь курс сдал успешно) Александр Сергеевич находит на полу бумажку, разворачивает – и зеленеет… Там написано: «Срочно пришлите содержание „Дон Кихота“». Это мы перед экзаменом распределили все билеты, чтобы потом пересказать друг другу. Мне достался Анатоль Франс. Накануне у меня поднялась температура, но готовиться надо было, я открыла «Восстание ангелов» – и в совершенно эйфорическом состоянии прочитала эту книгу. Она произвела на меня невероятное впечатление! Я поняла, как надо жить, как надо любить природу, как надо радоваться всему… А про «Дон Кихота» кто-то прослушать не успел. Поль был достаточно суровым учителем. Если опоздал на лекцию – лучше не входи. Однажды он кинул трость в зашедшего в середине лекции Радомысленского.

На третьем курсе пришел Андрей Донатович Синявский – читать курс советской литературы. Он был такой страшненький… Рыжий, с всклокоченными волосами, торчащими в разные стороны. Но он так великолепно читал, что мы, все семь девочек, были абсолютно в него влюблены. Вот как это бывает?

Мы приходили к нему всем курсом, сидели, пели, в том числе и Окуджаву, Галича… В девяностые годы мы узнали, что нас, оказывается, всех преследовал КГБ. Так вот, когда арестовали Синявского, то ни одного из тех студентов, кто приходил к нему домой, в КГБ не вызывали. Это совершенно точно. А почему – загадка.

Нам, девочкам, не повезло – у нас практически не было педагогов-женщин. Периодически к нам приходила Евгения Николаевна Морес, МХАТовская травести. Мы ее тоже очень любили. Была еще профессор Саричева, потрясающий педагог по «голосу». Про меня она говорила: «Что Бог дал, того не отнимешь».

И конечно, княжна Волконская, преподаватель манер. Она совершенно поразила меня в одном эпизоде. Наша аудитория была на третьем этаже, и она, немолодая уже дама, поднималась по лестнице – тяжело, останавливаясь через каждые три шага. Но когда дошла до двери, она еще несколько секунд постояла, потом вскинула голову, расправила плечи – и бодрой походкой вошла в комнату. Там в комнате могли быть люди, а нас с Таей Додиной, курящих на лестнице, она не заметила – и нам стало неудобно, что мы видели момент ее слабости. Вот эту сцену я запомнила на всю жизнь…

Потом, после студии, мы пересекались иногда с Володей – то на телевидении, то в ВТО, то в Доме журналиста… Чаще я почему-то встречалась с его мамой, которая была абсолютно убеждена, что у меня с ним был роман, однажды сказала: «Аза, ну почему ты отказываешься? Ведь у тебя был роман с ним». Я говорю: «Это у него был роман со мной, а не у меня с ним».

Конечно, я пережила ужасное горе, когда он умер. Вот это странная вещь… Я была на его похоронах, и такое чувство было, будто душа его разлетелась, и осколком – в каждое сердце. Года два после этого я видела сон о нем один и тот же. И каждый раз оказывалось, что это либо день рождения его, либо – день смерти. Я утром шла и ставила свечки.

2016

Иза ВЫСОЦКАЯ[6]

«Мы были почти дети…»

– Иза Константиновна, в Школе-студии вы были на два курса старше Высоцкого. А как он попал в ваш курсовой спектакль?

Точно не помню, как он попал. Вообще он как-то появился у нас с этого спектакля, мы его начали готовить на третьем курсе – Володя тогда был на первом. У него была роль солдата, по-моему, даже бессловесная. Но в программке он есть. В общем, знакомство наше близкое началось с этого спектакля.

– А студенческие актерские работы Высоцкого вам запомнились?

Когда он выпускался, я работала в Киеве. Но я приезжала и прилетала в Москву. Я видела «Золотого мальчика», чеховскую «Свадьбу», капустники. Видела, естественно, «На дне» – своего Бубнова Володя сделал хорошо. А на выпуск я приезжала специально.

– Кстати, вам не запомнился капустник, о котором Высоцкий часто вспоминал, – пародии на все виды искусства?

Я не очень хорошо это помню. Я помню, что он прекрасно показывал Чаплина и Гитлера.

Потом, когда я увидела его в спектакле «Павшие и живые», практически в той же ипостаси, мне даже показалось, что в студии было еще лучше, получалось как-то легче.

– А когда начались куплеты, посвящения, то есть первые стихотворные опыты?

Я бы не взяла на себя право точно сказать, когда это началось. Потому что такие стихи – четверостишия типа частушек – просто были в быту. Могла быть записка в стихах, поздравления – на день рождения, Новый год, 8 Марта – всё это в стихах. Но я ничего не хранила и, честно говоря, не придавала этому ни малейшего значения. Ну а как иначе в девятнадцать-двадцать лет, если не в стихах?

Вот я помню такой случай. Мы пришли к кому-то в гости, там был магнитофон (они тогда только появлялись) – и нам дали прослушать какую-то Володину запись, не зная, что это Высоцкий. То есть Володя сам себя слушал. Неожиданно.

– А какова была его реакция?

Очень понравилось. Да ему вообще всё больше нравилось, чем не нравилось.

– Нина Максимовна рассказывала, что никогда не слышала от него плохого слова о людях.

Это правда. Мы с Володей встречались через какие-то годы – последняя наша встреча была в 76-м году. То есть на протяжении долгих – с 56-го по 76-й – двадцати лет я от Володи не слышала действительно плохих слов о людях. Были другие разговоры – он с болью говорил о том, что уходят друзья. Иногда ссорились как-то абсурдно, нелепо, из-за мелочей каких-нибудь… Но это была боль человеческая…

– А когда все-таки появилась гитара?

Вы знаете, этот вопрос задают все. Причем… я вам говорю совершенно честно, у меня в документальной памяти она просто отсутствует. Я помню, что мы покупали гитару, но не помню – когда… Я помню, что мы платили шестьдесят пять рублей старыми деньгами. Но я ни за что не возьму на себя смелость утверждать, что это была первая гитара… Я уже читала – по-моему, у Нины Максимовны, – что она подарила Володе гитару. Может быть, у него была гитара и раньше; может быть, она давала деньги на гитару в качестве подарка.

– А как складывалась ваша артистическая судьба?

Когда я заканчивала студию, приезжал Михаил Федорович Романов, он смотрел наш курс, и по его персональной заявке я была приглашена в Киевский театр имени Леси Украинки. Два года мы с Володей были и врозь, и вместе. Мы очень часто ездили друг к другу, мы каждый день писали, за редким исключением. Очень жаль, что погибли письма…

И конечно, были телефонные разговоры. Я ведь в Киеве жила в самом театре – двое актеров жили в театре: я и на верхнем этаже жил Паша Луспекаев с семьей. И рядом со мной был кабинет заведующего труппой Дудецкого, очень приятного и доброго человека. Он мне оставлял ключ от своего кабинета, который от моей комнаты отделяла тоненькая фанерная стеночка, и когда раздавался телефонный звонок, я быстренько вскакивала и бежала к телефону. Мы говорили очень-очень подолгу. Володя очень часто звонил. Так действительно было: девчонки на переговорном уже к нам привыкли, и когда мы начинали говорить про какое-то дело, они нам грозили отключить – им было скучно: «Говорите про любовь!»

Мы жили встречами – мы же были все-таки почти дети. Тогда-то мы казались себе взрослыми, конечно, это было очень забавно. Как бы это сказать – всё было серьезно и в то же время несерьезно. Было очень интересно, потому что в наших отношениях на протяжении всех лет была какая-то – в очень хорошем смысле слова – игра и поэзия. Мы очень весело и интересно ссорились, еще веселее мирились. Так что мне лично есть что вспомнить, и я ни о чем не жалею. Мне просто повезло: в моей жизни было большое счастье. И не только в те годы, когда я была женой Володи, но и во все последующие – все наши встречи были неожиданными, нам их дарила судьба: мы не списывались, не сговаривались, но почему-то вдруг встречались. Это было удивительно, радостно, значительно, тревожно – всё вместе. И когда мы расстались, у меня было такое ощущение, что женщины должны быть с ним очень счастливы. Потому что у него был такой дар – дарить! И из будней делать праздники, причем органично, естественно. То есть обычный будничный день не мог пройти просто так, обязательно должно было что-нибудь случиться. Он не мог прийти домой – и чего-нибудь не принести. Это мог быть воздушный шарик, одна мандаринина, одна конфета какая-нибудь – ну что-нибудь! – ерунда, глупость, но что-то должно быть такое. И это всегда делало день действительно праздничным.