Ду Фу - Леонид Бежин

Мудрые и сострадающие бодхисаттвы с просветленными ликами несли в себе частицу «тела Будды» - особой духовной субстанции, в существование которой верили сторонники учения Большой Колесницы. Невидимое и неслышимое, «тело Будды» обнимало весь космос, пронизывало «тьму вещей», а само покоилось вне пространства и времени, источая потоки духовного света. В этом теле, словно в волшебном зеркале, отражалось все сущее в мире - добро и зло, ненависть и любовь, истина и заблуждение. Оно, подобно луне, сверкающей в небе, заливало своим светом землю и вспыхивало в мельчайших капельках росы. «Тело Будды» охватывало мириады божественных существ буддийского пантеона, реющих в пространстве и наделенных могучей энергией; частицей этого божественного тела был наделен и принц Гаутама, что и делало его пророком, носителем высшей мудрости. Буддийский пантеон включал и множество других божеств, неисчислимых, будто песчинки на берегу Ганга. Эти божества именовались по-разному и носили различные ранги, но все они подобно неустрашимому небесному воинству, стояли на ступенях Большой Колесницы, охраняя драгоценную жемчужину буддийской веры.

Оснащенное таким образом учение Большой Колесницы нашло для себя благодатную почву в Китае: после крушения династии Хань и захвата кочевниками долины Хуанхэ, после бесконечных войн, мятежей и заговоров число несчастных и страждущих резко увеличилось. Конфуцианство с его идеалом социальной гармонии и даосизм с его призывом к природной естественности уже не могли утолить в людях духовный голод: тогда-то на китайском Олимпе и встали рядом даосские божества, конфуцианские культурные герои и милосердные бодхисаттвы, пришедшие из далекой Индии. Большая Колесница стремительно катилась по равнинам Китая - повсюду воздвигались буддийские храмы и пагоды, паломники отправлялись в Индию за священными текстами, в монастырях переводили с санскрита сутры, смуглолицых индийских проповедников с почетом принимали при дворе. Звук буддийского колокола манил в горы поэтов и художников; неграмотные крестьяне и образованные аристократы вступали в религиозные общества. Новообращенные мечтали о «чистой земле» и верили, что, произнося по многу раз имя будды Амиды, можно попасть в рай.

Те, кто прислушивался к голосу смуглолицых проповедников, вряд ли разбирались во всех тонкостях учения Большой Колесницы: гораздо чаще буддийские понятия и термины толковались по прямой аналогии с даосскими. И в самом деле, между буддизмом и даосизмом было много общего, недаром в Китае возникла легенда, что именно мудрец Лаоцзы, на склоне лет достигнув Индии, основал там новую веру. Поэтому первые члены буддийских сект особо не вдавались в различия между Дао - Путем и Бодхи - Просветлением. Но затем наиболее пытливые умы стали осознавать, что буддийское Просветление и даосский Путь - совсем не одно и то же. Просветление, как учил Будда, прежде всего означает разрыв бесконечной цепи перерождений и слияние с Абсолютом в блаженстве нирваны, но даосы ничего не знали о буддийской теории перерождения человека в новом земном облике, поэтому их чувство Пути имело иные оттенки, чем переживаемое буддистами чувство космического Просветления. То же самое касалось и других понятий: кармы, майи и т. д. Все они требовали самостоятельного осмысления, и китайские буддисты принялись за огромную теоретическую работу по составлению собственного буддийского словаря.

Переводя и истолковывая священные тексты, они старались осмыслить два кардинальных понятия - бытия и небытия, неразрывно связанных друг с другом. Каждая вещь, учили толкователи буддийских текстов, переводчики и философы, одновременно и существует и не существует. Вещи не бывают раз и навсегда заданными: сегодня они одни, а завтра - другие. Точно так же и человек. Один из философов рассказывает притчу о некоем Фаньчжи, вернувшемся домой после долгих скитаний. Соседей очень удивило, что он еще жив. Фаньчжи ответил: «Вам лишь кажется, что это я. На самом деле перед вами совсем другой». В это же время китайские теоретики буддизма заговорили и о «внезапном просветлении», которое снисходило на человека в любом месте и в любое время - внезапно и неожиданно, как молния, блеснувшая в небе. Для этого необязательно штудировать сутры, произносить молитвы и подчиняться монастырским уставам. Главное - внутренняя готовность к тому, чтобы «стать буддой», внутренний импульс, вспышка духовного озарения. Теория «внезапного просветления» как бы подготовила ночву для возникновения чань-буддизма.

Китайское слово «чань» («медитация») обозначало состояние внутренней сосредоточенности и духовного напряжения, которому чаньские наставники отводили главную роль, отказываясь от бесконечного чтения сутр и канонов. По их мнению, слово истины должно передаваться изустно, от учителя к ученику, через живое общение, - только тогда оно достигнет цели и проникнет в самое сердце. Схоластика и начетничество были решительно отвергнуты, и их место заняла непосредственная человеческая интуиция. Конечно, это не означает, что чань-буддизм утратил всякую связь с религией и превратился в философию: достижение нирваны и слияние с «космическим телом Будды» по-прежнему оставались главной целью для адептов учения. Но в то же время чаньская реформация обновила традиционный буддизм и приблизила его к потребностям реальной жизни. Буддийское учение переставало быть только религией и становилось учением о земной красоте, о неповторимости каждого мгновения жизни, о вечной ценности бытия. «Встретишь Будду - убей Будду» - в этом аллегорическом призыве слышались бунт против застывших церковных догм и вера в творческие возможности человека. «Внезапное просветление» снисходило не только на принявшего постриг монаха, члена буддийской общины, но и на художника, поэта и каллиграфа.

Последователи чань-буддизма любовались веткой цветущей сливы, осенней луной, желтеющими листьями клена, бабочкой на цветах. Они учились понимать язык живой природы и с его помощью выражать невыразимое. Охваченные мгновенным ощущением слитности с природой, они за несколько минут создавали картину или стихотворение, а затем, наподобие великого Чжуанцзы, «забывали слова». Бессловесное знание ставилось выше умения говорить. Когда Хуэйчжуна, одного из чаиьских наставников VIII века, приглашали принять участие в философском диспуте, он забирался на стул и молчал. Его противники ждали, чтобы он высказался. Хуэйчжун отвечал на это: «Я уже высказался». - «В чем же суть вашего высказывания?» - в недоумении спрашивали собравшиеся. «Вам этого никогда не постигнуть», - говорил Хуэйчжун, чье молчание и было главным аргументом в споре. Иногда таким аргументом служили неожиданные и парадоксальные жесты: вместо терпеливого разъяснения урока наставник мог ударить ученика, ошеломить его восклицанием «хэ!» или другой абсурдной выходкой. Это делалось для того, чтобы сбить инерцию заданной логики и высвободить в сознании ученика тот спонтанный импульс, без которого, по мнению последователей буддизма, невозможен полет фантазии.