Журнал «Вокруг Света» №01 за 1982 год - Вокруг Света

Чарли Прыгун завел долбленый челн в заводь и стал, вглядываясь в черную воду, пока из гущи сердцелистника не показалась рыбина. Он взял острогу и подождал, когда панцирная щука подойдет ближе. Улучив наконец нужное мгновение, старик вонзил острогу ей в бок. Шмякнул рыбу на дно каноэ, положил острогу и, отталкиваясь шестом, направился к соседней чащобе водорослей.

— Сегодня надо бы еще одну,— бормотал он себе под нос.— Оголодал, поди, Фитюлька Джордж.

Высоко над головой с громким карканьем потянулась через болото на восток стая ворон. Старик выпрямился и застыл, не отрывая глаз от недвижной воды — и вот вновь метнулась вниз острога, и в долбленку, забрызгав кровью кипарисовое днище, шлепнулся еще один панцирник. Проворно орудуя шестом, старик опять тронулся дальше, и вслед челноку, веером расходясь к корням кипарисов, заплескалась с журчанием мелкая волна.

Он уходил в глубь болота; солнце, канув в пущу виргинских дубов, карликовых кипарисов, капустных пальм, густо оплетенных лианами, разлилось по воде, по деревьям желтоватым мягким сиянием. Впереди, уступая дорогу лодке, плавно взмыла с кромки воды белая цапля, юркнули в прибрежную осоку водяные курочки и пастушки.

За поворотом узкая протока раздалась вширь, берега отступили, теряясь в болотной поросли; в этом месте старик взял вправо и завилял по илистой воде меж карликовых кипарисов. Обычно, судя по отметинам на деревьях, здесь было два фута глубины, но вода сошла, теперь ее оставалось дюймов восемь. Каждый ствол облепили эпифиты; там и сям торчали кустики головоцвета и сердцелистника.

Полмили прошел старик, рассекая зеленоватую гладь, потом свернул в протоку, сплошь затканную водяными лилиями. Протока переходила в широкий затон, а дальше снова простиралась глухая топь, и только южный край затона сменялся илистой отмелью. Челнок заскользил туда и футах в тридцати от берега остановился.

На высокой части отмели, полуувязнув в илистой жиже, растянулся во всю длину — самое малое восемнадцать футов — исполинский аллигатор. Такого сразу отличишь среди других, а у этого великана была к тому же особая отметина: по голове у него тянулся наискось шрам. На месте правого глаза безобразным наростом топорщился рубец. Человек и аллигатор, два глаза и один, скрестились взглядами словно бы в приветствии, и старик сказал:

— Сейчас ты у меня поешь, Фитюлька Джордж. Двух панцирников притащил тебе, хороши рыбки.

Когда старик бросил за борт рыбу, аллигатор сполз с отмели и, мощно работая хвостом, двинулся к челноку. Коротко лязгнули тяжелые челюсти, и с первым панцирником было покончено; та же участь постигла второго. Расправясь с рыбой, аллигатор помедлил, выжидая, не кинут ли ему еще чего-нибудь с долбленки, потом поплыл назад, выбрался на отмель и снова вперился единственным глазом в глаза человека.

— Хе-хе,— посмеивался старик,— ублажили тебя, Фитюлька Джордж. В другой раз прихвачу тебе на закуску болотного кролика. Прощай пока, а на днях свидимся опять.

Старик развернул свою лодчонку и пустился в обратный путь через затон на болота, а аллигатор все провожал его взглядом.

Чарли Прыгун, индеец-семинол, восьмидесяти шести лет от роду, жил на Больших Кипарисовых болотах, которыми открывается с севера заболоченная низменность Эверглейдс в штате Флорида. Жилистый, ростом всего пять футов девять дюймов, он за долгие годы так прокалился на флоридском солнце, что его темно-коричневая кожа стала напоминать кору кипарисового дерева. И только голову, некогда черноволосую, крепко хватило инеем.

Седьмой десяток лет пошел, как Чарли Прыгун обосновался на берегу Сусликова ручья. Когда-то, помнилось ему, он жил на травянистом болотце в глубине Больших Кипарисовых, а до того на одном из островов Трава-реки, но дальше память ему изменяла. Так, например, он не мог с уверенностью сказать, где родился, зато знал, что к началу века вступал уже в пору мужания; и тогда выходило, что ему не восемьдесят шесть, как он утверждал, а больше.

Жил старый индеец теперь вдвоем с женой, Лилли Пумой, а в миле от него жил со своим семейством их младший сын, Билли Джо. Двадцать два года назад Билли Джо отправился в Иммокали к агенту по недвижимости узнать, нельзя ли купить в здешних местах землю и обрабатывать ее. Ему сказали, что земля не продается, но предложили сдать в аренду участок, какой он облюбует, и честь по чести подписали договор на десять акров с арендной платой десять долларов в год за акр. Два акра он расчистил под овощное хозяйство, на остальных разводил свиней и пас коров.

Билли Джо поставил и каркасный дом в миле от того места, где обитал его отец, только отец не пожелал к нему переселиться. Много раз заводил сын об этом разговор и в конце концов смирился с мыслью, что никогда отец не покинет обжитое становище на берегу Сусликова ручья.

На празднике Зеленого початка Билли Джо сыграл свадьбу с Уотси Кипарисовой Веткой. Теперь у них двое детей: Люси пошел двадцатый год, Тимми исполнилось двенадцать. Самому Билли Джо минуло сорок два, Уотси была на пять лет его моложе.

Еще трех сыновей родила Лилли Чарли Прыгуну. Одного схоронили на островке, затерянном посреди топкой равнины, два других подались в Оклахому поступать в ремесленное училище, открытое для индейцев, да так и не вернулись.

В своей приверженности к старому укладу Чарли Прыгун был неодинок. По лесистым островкам, какими усеяны равнины Эверглейдс, по глухим углам Больших Кипарисовых немало еще ютилось семинольских шалашей-чики. Потребности у этих людей нехитрые, вся жизнь их связана со зверьем, с водой, с землей. Чарли Прыгун не мыслил для себя иного обиталища, кроме тех чики, которые построил на Сусликовом ручье,— в его сознании болота пребывали извечно и нерушимо.

Достигнув становища, Чарли вытащил на берег долбленку и принялся потрошить черного окуня, которого добыл по дороге домой. Лилли сидела в открытой кухонке за швейной машиной, поставленной на узкий дощатый помост.

Три шалаша-чики жались друг к другу на становище Прыгунов — в одном спали, в другом стряпали и ели, в третьем держали снасть и скарб. Остовом такому шалашу служат кипарисовые шесты, островерхая крыша крыта пальметтовым листом. В спальном шалаше из кипарисовых досок настлан помост в три фута высотой, такой же в кладовой. В кухне пол был земляной, и только с северной стороны возведена узкая площадка, на которой Лилли занималась шитьем. Кладовую с трех сторон закрывали стенки из пальметтового листа, два других чики были со всех четырех сторон открыты.

Посредине кухни на двух подставках, сложенных из известняка, покоилась широкая железная решетка, на ней стояли два котелка да чугунная жаровня. Под свесом крыши Чарли соорудил полки для разных горшков и сковородок, там же хранилось самое необходимое из продовольствия: кофе, сахар, соль, пшеничная и кукурузная мука и небогатый набор консервов, закупаемых в Коуплендской лавке.

Чики располагались у подножия могучего дуба на лесной прогалине, а вокруг теснились магнолии, карликовые кипарисы, капустные пальмы, восковые мирты. Особняком росли бананы, посаженные Чарли Прыгуном, неподалеку он разбил огородик, где выращивал кукурузу, помидоры, бобы, тыкву, бататы, картофель и огурцы. По прогалине озабоченно сновали куры, но свиной хлев, построенный на дальнем краю, теперь пустовал.

Лилли все свободное от стряпни время проводила за ножной швейной машиной, которую пятьдесят лет назад получила в подарок от белой женщины, открывшей в городке Эверглейдс-Сити миссию для индейцев. Шила Лилли яркие семинольские куртки, юбки, кофты, а Билли Джо сбывал их потом владельцам сувенирных киосков на Тамиамской тропе. За ее вещи всегда хорошо платили, потому что, кроме нее, уже мало кто из семинольских женщин умел выткать вручную на спине узор с точным изображением древесной улитки, почти вымершей в наши дни.

Чарли главным образом проводил время, скитаясь по болотам в поисках рыбы, черепах, высматривал белок и кроликов, подстерегал индеек, уток. Редко когда случалось ему теперь охотиться на быстроногого оленя или медведя. Еще он собирал гуавы, ежевику и голубику, рвал дикий виноград, сливы, апельсины и обихаживал овощи у себя на огороде.

В одежде он изменил стародавним традициям и носил хлопчатобумажную робу, но Лилли оставалась верна старине. Длинное, по щиколотки, яркое платье скрывало ее худощавую фигуру, на плечах в любую погоду красовалась цветная накидка. Волосы, скрученные в пучок на макушке, она убирала под сетку, в ушах носила серебряные висячие серьги, доходящие до шеи, увитой в несколько рядов нитками стеклянных бус. Неслышная, точно мышь, очень застенчивая, Лилли не решалась слово проронить при постороннем человеке, хотя бы в ответ на вопрос. Даже мужу и сыну редко удавалось услышать от нее больше двух-трех фраз, и то лишь по необходимости, а рассмешить ее умел один только внучек Тимми.