Лента Mru - Алексей Смирнов

– С нами не прощаются, – Голлюбика нехорошо оскалился. – Нас приветствуют, как свадебный поезд. Нас осыпают рисовыми зернами.

Он выжал рукоять до отказа.

Локомотив превратился в ошпаренный болид.

Двуглавый орел плакал. Сначала заплакала левая голова, и следом за ней прослезилась правая. Но если для орла это были бессильные слезы, выжатые надругательством, то для Обмылка – простая слюна.

Он харкнул прямо в лицо локомотиву, который хозяева нарядили праздничным паровозом. Двуглавый орел анфас, серпомолоты на щеках, да лихо заломленная шапка-крыша – вот все, чем был богат железный конь. Он не умел ответить, ибо лошадиная лихость временно передалась птице-тройке, или, вернее, тройке лиц птичьей наружности, которые брали верх. Птицы, на которых походили «надировцы», предпочитают питаться падалью и называются грифами.

В движениях и поведении тройки угадывалась не только пернатая, но и другая фауна, символика которой надоела до оскомины: все те же рукокрылые нетопыри, скользкие земноводные, хладнокровные рептилии, ядовитые членистоногие. В таких существах не было и не могло быть никакой благодарности к отлаженному, смазанному, передовому транспортному средству, хотя оно почти что безропотно доставило их в место, где их присутствие было совершенно лишним.

Конечно, железный конь, выкованный во славу Святогора, сперва покуражился и покапризничал. Так определила его строптивые действия Лайка, с интересом наблюдавшая с крыши, как Обмылок с Зевком вырезают локомотиву голосовые связки, перекусывают взрывоопасные провода и отстегивают ненужные вагончики. На самом же деле локомотив, украшенный добрыми символами, старался изо всех сил, хотел воспрепятствовать злодейству, не допустить чужаков к рукоятям, спасти человечество. Но что он мог?

За время, пока он, принужденный силком, мчался долгими коридорами, в которых нырял и взмывал, словно ехал по американским горам, его кабина превратилась в отхожее место. Каждый квадратный дюйм ее внутренней отделки был осквернен, изуродован, поруган. Зевок, чья любовь к печатному слову имела извращенные формы, лично выцарапал десантным ножом многочисленные проклятья, хульные слова, святотатственные изречения, простенькие половые органы. Обмылок, который на радостях устроил пирушку, объелся консервами и густо заблевал помещение. Гнусный запах, поднимавшийся от стекленеющих масс, не только не портил обедни, но даже воодушевлял. Остро пахло Лайкой. Ее выращивали в особенной спешке, и что-то напутали, что-то пошло не так. Репродуктивный цикл, присущий обычным женщинам, в ее варианте сделался животным, и Лайка, дьявольская карикатура на мужественную женственность светофоровой, пустовала. Ее спутники, не заботясь о сдерживании звериных импульсов, покрывали Лайку, метили территорию, дважды подрались, да так, что ей тоже досталось.

Надругательство длилось двое суток.

К исходу вторых, не имея понятия, сколько им еще ехать, Обмылок вынул из рюкзака географическую карту, разложил на коленях, отыскал северный город, откуда началось их странствие, и задумчиво провел пальцем гипотетическую черту.

– Мы где-то здесь, – заметил он неуверенно, указывая на Уральские горы. – Если, конечно, не катаемся по кругу. Что ты скажешь, Зевок?

Зевок, регулярно высовывавшийся в окошко и нюхавший воздух, помотал башкой:

– Нет, не по кругу. Я отвечаю… за рынок, да?

– За базар, – поправила Лайка. Она раскинулась в томной позе, сытая и довольная.

– Тогда мы скоро приедем, – Обмылок протер глазки, которые слипались от гадких испарений. – Очень похоже на гадов: соорудить логово на границе Европы и Азии. Им нравятся эффекты. Чтобы все было величественно.

Зевок пожал плечами. Он мучил ложноскорпиона, пойманного в карстовом колодце на километровой глубине. Он потешался над беспомощностью и отчаянием животного, то и дело отрезая от него по кусочку.

За окном мелькали надоевшие лампы.

– Сосну часок, – объявил Обмылок. Он устроился поудобнее, закрылся от света локтем, и в ту же секунду локомотив подпрыгнул, перескакивая на стрелку. Обмылок сразу сел и обеспокоенно всмотрелся в лобовое стекло, давно заляпанное мерзостью.

– Мы останавливаемся, – Лайка вскочила на ноги.

– Оружие к бою, – севшим голосом приказал Обмылок.

Все трое припали к панели, стараясь высмотреть конечный пункт путешествия.

– Что же – они всякий раз, как им нужно, едут так долго? – спросил Зевок. – Бывают же срочные вопросы, их надо решать сразу.

– Ясное дело, нет, – поморщилась Лайка. – Там, на месте, у них наверняка есть лифт. Прямо с земли и спускаются. Нор не знает, где этот лифт.

…Фары локомотива угрюмо, сопротивляясь неизбежному, высвечивали стальную дверь, снабженную поворотным колесом. Овальной формы, наглухо задраенный входной люк был той же выделки, что всякая дверь на подводной лодке или, поднимай выше, в бомбоубежище. Выбитый в стали, тускло поблескивал символ, знакомый одним посвященным и не ставший достоянием мировой общественности, благо мог вызвать пересуды, на которые скоры многие узколобые миряне от геополитики. И глупым их страхом обязательно воспользовались бы недруги, указывая на агрессивные свойства все того же двуглавого орла: тот, экспансивный уже, сжимал в одной лапе молот, а во второй – серп; при этом он восседал на земном шаре, будто сам и снес его вопреки самеческому естеству, чем лишний раз намекал на то, что больше себя самого, и для него нет ничего невозможного. Над головами орла, с их пронизанными электрической судорогой языками, парил древний куполообразный шлем-луковка. Скалясь вправо, скалясь влево, орел боковым зрением следил за своим оплеванным двойником.

– Ну, вот и все, – с облегчением вымолвил Зевок. Он отвернулся от поезда, потянулся и вперил взор во Святую святых.

– Если только это не муляж, – буркнул Обмылок. Глава диверсионного отряда проворно соскочил с подножки. – Не обманка. Не маневр и не мираж.

Он приблизился к двери и постучал по стали согнутым пальцем.

– Не западня… – добавил Обмылок. – Стойте, – произнес он свистящим шепотом и яростным знаком призвал остальных к тишине. – Вы слышите?

Лайка застыла с ногой, уже занесенной для мягкого шага.

– Люди? – встревоженно шепнул Зевок. – Звери? Духи?…

– Поезд, – одними губами выговорил Обмылок. – Там, в скалах.

Он приложил ладонь к стене и кивнул, уловив не то, чтобы вибрацию, но нечто вроде эха, оставленного памятью о самом событии.

– Ничего странного, – Лайка поджала губы, выполнила задуманный шаг и приготовила пистолет. – Нас предупреждали: здесь не один вход. Кто-то подъехал по соседнему тоннелю. Может, спустился сверху. Может, поднялся снизу…

Зевок восторженно ощерился:

– Устроим гадам братскую могилу! Давай, командир – подорвем прямо отсюда. Пригнемся – авось, не заденет!

– Может быть, нам вообще не стоит ничего взрывать, – обронила Лайка и моментально сложилась пополам от нестерпимой боли. Адская радуга перекинулась коромыслом от копчика до мозжечка, наказывая ослушницу за озвученное намерение. Лайка упала на колено, не выпуская оружия; ее лицо побелело, глаза выпучились.

– Нельзя, – в голосе Обмылка послышалось что-то, слабо напоминавшее сострадание. – Даже не думай. Начнешь своевольничать – лопнут мозги.

Лайка скрипела зубами, перемогая муку.

– Я что, – процедила она. – О себе похлопочите. Как вы думаете отсюда выбираться?

Зевок, старательно гнавший от себя эту мысль, сощурился на монорельс.

– Он же должен каким-то бесом отъехать назад, – пробормотало незадачливое подобие Наждака, имея в виду локомотив, который приготовился мстить за плевки.

Ужасная догадка посетила Обмылка. Одним ухом он продолжал слушать скалы; другое же, как маленький хрящеватый радар, развернул к разговору.

– Зачем же мы отцепили вагоны, – сказал он, только теперь понимая, что натворил. – Хвостовой локомотив! Это же… – он запнулся, подбирая слово. – Это же электричка…

Отвергнутая мысль обрела крылья, развела их, вспушила перья и принялась облетать стонущее сознание Зевка. Барьер сломался, безнадежность ситуации стала очевидной.

– Сучара! – Лайка подошла к Обмылку, размахнулась и ударила его по лицу. Обмылок немедленно ответил ей медвежьей затрещиной – ударом, который едва не снес Лайке голову.

– А ты где была? Что случилось с твоими хвалеными мозгами? Отсырели? Померзли?

– Лопнули, – простонала та, держась за голову. – По слову твоему…

Зевок бухнулся на камни, рванул на груди скафандр – ничуть его, между прочим, не повредив – и бессильно завыл:

– Падлы! Падлы! – выкрикивал он, колотя кулаком и выбивая кровь не то из камня, не то из плоти. – Только начали жить! Все, думал, будет, как у людей!…

– Чего захотел, – не удержалась Лайка.

Обмылок, проклиная себя за недальновидность, снова вжался в стальную дверь. Он нюхал ее, лизал, оглаживал, скребся подросшим ногтем, пытался принять в себя хоть малую толику ее существа в надежде, что это подскажет ему выход, подарит секрет. Свод пещеры похохатывал инфразвуковым басом, вселяя дополнительный ужас. Обмылок отлип от стены и пнул Зевка, который не унимался в своих стенаниях – вообще, на протяжении путешествия, в отряде «Надир» только и делали, что пинали, щипали, унижали друг друга, презирали за низкое происхождение, в котором сами же и отражались. Когда бы не пружина целенаправленности и повиновения, неутомимо гнавшая их вперед, распрямляясь; нашептанная Нором над жадным до содержания протоматериалом, то есть закваской, которую впоследствии развезли по верным ему малинам, – когда бы не все перечисленное, такому отряду, лишенному внутреннего согласия и не знающему любви, было бы нипочем не справиться с самой простой задачей; члены отряда передрались бы, разорвали друг дружку на второсортное мясо и умерли, подавившись собой.