Врата Леванта - Амин Маалуф

Он проводил Клару в гостиницу «Пальмира», где она снимала комнату, как и во время предыдущей встречи. Они миновали то место, где она запечатлела поцелуй на его изумленных губах. В этот раз никого на горизонте не было. И тогда Оссиан вернул ей поцелуй. Такой же точно — словно птица клюнула. Потом они стали подниматься по лестнице, держась за руки и неотрывно глядя друг на друга.

В ее номере на четвертом этаже было большое окно, откуда видны были слева корабли в порту, а справа — береговая линия и морская гладь. Она открыла его. Вместе с городским шумом в комнату проник теплый ветерок. Их влажные руки доверчиво соприкасались, их глаза были закрыты от робости и восторга.

Пока он говорил, я наблюдал за ним, поскольку ничего не записывал. Я уже обратил внимание на то, какой он стройный и высокий, но сейчас мне показалось, будто вся его фигура устремилась вверх — ноги, руки, грудь и особенно шея, которая вдруг как-то смешно удлинилась по сравнению с его по-детски маленькой и белой головой. Быть может, именно поэтому он имел привычку постоянно клонить ее набок. Здесь, передо мной, как некогда на фотографии в моем учебнике по истории…

Он же, не замечая моего пристального взгляда, продолжал свой путь, не выпуская руки возлюбленной.

— Вечером мы отправились на прогулку по горной тропинке к бухте Сен-Жорж, и говорили мы о женитьбе.

Да, в тот же вечер, зачем нам было ждать? Счастье вложило в наши ладони столь крепкую нить, что следовало сжать пальцы в кулак и держать ее как можно крепче. И никакому случаю нельзя было доверять заботу о будущих наших встречах.

Мы оба жаждали и твердо намеревались прожить вместе каждое предстоящее нам мгновение. До конца жизни. Если возникнут препятствия, они будут сметены. И нам казалось, что нет для нас ничего непреодолимого. Нужно принять определенные решения, нужно сделать определенный выбор. Прежде всего, речь шла о самой женитьбе. В Бейруте гражданского брака не существовало. А религиозного мы не хотели. У нас не было желания соединить наши судьбы при помощи лжи. Мы оба — и она, и я — не слишком высоко ставили господствующие здесь религии, так зачем нам было притворяться?

К тому же какую религию выбрать для совершения брачного обряда? Ее или мою? Любое решение создавало проблем куда больше, чем улаживало! Нет, у меня возникла идея получше: Жак Липовые Бумаги.

— Неужели ты хочешь жениться по фальшивым документам? — в ужасе спросила меня Клара.

Я заверил ее в обратном. В мирной жизни Жак занимал пост мэра одного городка в окрестностях Парижа. Он упомянул об этом лишь однажды, сразу же по окончании войны. Ему тогда предложили вновь надеть свою трехцветную перевязь. Можно ли было сделать лучший выбор? Разве не он устроил нашу встречу? Разве не его ожидали мы в ту ночь в Лионе? Решение было принято мгновенно: мы поедем во Францию, где совершим самую простую из всех брачных церемоний, а затем вернемся, чтобы отпраздновать это событие с нашими родными.

Отец, когда я посвятил его в наши планы, не колебался ни секунды:

— Умная, красивая, любящая… да еще революционно настроенная! Чего еще можно желать?

Он был в полном восторге. С первого мгновения он принял ее, а она уже успела проникнуться к нему подлинным обожанием, словно обрела нового отца — странного, громогласного, беззащитного.

Оставался еще дядя Стефан. Клара не знала, как он воспримет подобное известие. Из уважения к нему она намеревалась просить его согласия, но твердо решила не обращать внимания на отказ. Тут мы уговорились расстаться на несколько недель, чтобы каждый из нас мог заняться неизбежными приготовлениями — известить родных, собрать необходимые бумаги — и затем встретиться в Париже в условленный день, в условленный час, в условленном месте…

А именно: 20 июня, в полдень, на набережной Орлож.

Почему на набережной Орлож? Потому что в те времена, когда я работал в лионской «мастерской», один товарищ рассказал мне довоенную историю о том, как влюбленные нашли друг друга на набережной Орлож, «между двумя башенками», — и, раскрыв план города, показал мне эту точку на берегу Сены. Движения его рук остались у меня в памяти, быть может, я даже увидел в этом некий знак — и когда надо было выбрать место для нашего свидания, именно это название пришло мне на ум.

В Париже все произошло так, как было предусмотрено. И даже лучше. Мы с Кларой подошли к башенкам одновременно: она с одной стороны набережной, я — с другой.

Жак Липовые Бумаги — я продолжал его так называть, хотя он обрел прежний социальный статус, — сам позаботился известить выбранных заранее свидетелей. Моим стал Бертран, Клариным — Даниель, хозяйка лионской квартиры, где мы в первый раз встретились.

В мэрии было так сумрачно и так малолюдно, что создавалось впечатление, будто мы вновь ушли в подполье. Моих друзей это отнюдь не печалило, ибо у них у всех сжималось сердце при мысли о совсем недавнем времени, когда каждый поступок имел значение: например, ходить по улицам, оставаясь неузнанным, было подвигом — ежедневным и бесконечным; тогда как сейчас ходить по тем же улицам, оставаясь неузнанным, было унылой и жалкой рутиной. Кому понравится пресная пища после четырех лет безудержного пожирания пряностей?

Но в то время я подобных сожалений не испытывал. Я не играл большой роли в Сопротивлении, самое большее — был статистом. Поэтому не ощутил этого внезапного падения из мечты в реальность. Едва выйдя из подполья, я вернулся в родную страну, где сохранить анонимность невозможно — там все друг друга знают.

Главное же, у меня была Клара. Хотя для нашего союза понадобилась война, я мечтал о мире, чтобы жить с ней. Отдавая дань вежливости ностальгическим воспоминаниям, я обожествлял будущее. Не только будущее наших совместных лет, но также и самое ближайшее. С первыми шагами в обществе той, которая носит отныне мое имя. Со всем, что мы сделаем вместе и впервые. Говоря друг другу, что это будет впервые каждый раз. Обеты влюбленного, да, но при этом свято исполненные — когда я обнимал Клару или даже просто брал ее руку в свои, у меня никогда не возникало чувства, будто это уже было, уже случалось, уже происходило. И что любовь прошла. Чувство можно сохранить неизменным — как и волнение. Не столь длинна жизнь, чтобы это успело наскучить.

Когда мы вернулись из Франции, отец устроил самое прекрасное празднество из всех, какие только бывали в доме Кетабдара. Перед отъездом я умолял его не совершать безумств. Он ответил просто:

— Доставь мне это удовольствие!

Я смирился. Отец совершил все безумства, которых я опасался. Два сменявших друг друга оркестра: один исполнял восточную музыку, другой — западную. Несколько сотен гостей. Стол настолько громадный, что его пришлось повернуть на бок, чтобы пронести сквозь двери — весьма широкие — столовой. Пиршественную оргию и иллюминацию мне даже неудобно описывать… Единственный раз в жизни отец, всегда клеймивший выскочек, вел себя как парвеню. Но зато он был счастлив. И Клара была счастлива. Чего еще желать?

А я? Разве я не был счастлив? Не хочу показаться брюзгой, однако любая праздничная шумиха оставляет меня равнодушным. Но все же счастлив я был. Счастлив тем, что произошло событие, которое столь шумно празднуют, счастлив тем, что мог время от времени брать Клару за руку, смотреть ей в глаза, слышать ее смех за своей спиной и говорить себе, что к концу вечера она, выбившись из сил, склонит голову на мое плечо. И еще я был счастлив вновь обрести тех, кого слишком давно не видел, — прежде всего мою сестру. Она приехала на это торжество из Египта вместе со своим мужем, с которым я никогда прежде не встречался…

Был там, разумеется, и дядя Стефан. Отец написал ему, а затем прислал за ним машину. От Хайфы до Бейрута не более ста пятидесяти километров — в то время этот путь занимал четыре часа с учетом всех остановок. Он приехал довольно рано, около полудня. У нас было время, чтобы познакомиться прежде, чем толпа заполонит дом.

Внушала ли мне опасения эта встреча? По правде говоря, нет. А вот Клара сильно нервничала. От родителей она унаследовала недоверчивое отношение к дяде. В чем, собственно, можно было его упрекнуть? В том, что он старый холостяк, бездельник и богач с причудами? Я был уверен, что они с отцом найдут общий язык. Оба были людьми девятнадцатого века, с которыми нынешнее столетие обошлось неласково, — несомненно, у них должны были найтись общие ностальгические сожаления.

Я немного испугался лишь тогда, когда моя сестра, появившаяся уже во второй половине дня, вошла в гостиную под руку со своим мужем. Представьте себе эту сцену: с одной стороны Махмуд — выходец из знатной мусульманской семьи, которому пришлось покинуть Хайфу по причине напряженных отношений между арабами и евреями, причем он уже предвидел, что вернуться в родной город ему не удастся; с другой стороны — еврей Стефан, уроженец Центральной Европы, который поселился, как назло, именно в Хайфе; и оба они — близкие родственники новобрачных…