Бабочка на асфальте - Дина Ратнер

Большие мудрецы, как правило, не только знатоки Торы, но и учёные. «Верующий, согласно Маймониду, непрестанно ищет истину, подвластный судьбе и смерти, он стоит перед неизвестностью в растерянности и страхе». Наверное, и его — религиозного философа также не покидало ощущение беспокойства; каждый говорит о том, что его мучит.

Рабинович посмотрел на часы; — уже восемь. Прошёл целый час как ушли мальчики, через пятнадцать — двадцать минут они будут на базе. «Пока солнце не очень припекает, нужно убрать веранду» — решил он. Выходя из квартиры с метлой и совком, увидел новую соседку; та поспешно закрывала на ключ свою дверь.

— Доброе утро, — улыбнулась она Давиду.

— Здравствуйте. Вы так рано уходите. Работаете где-нибудь?

— Да, няньчу своих внуков. Но сегодня вернусь рано и приглашаю вас на чай с пирогом. Испекла под настроение, а есть некому. Выбрасывать жалко.

— Спасибо, зайду. Кстати, давайте, наконец, познакомимся. Как вас звать?

— Рухама, в Одессе звали Эмма. Как вам больше нравится, так и зовите.

— Рухама это значит — «помилованная». У пророка Осии встречается это имя. «Когда родилась у Осии дочь, сказал ему Господь: нареки ей имя „ло Рухама“ — не помилованная». А вы без «ло», без «нет» то есть. Значит, помилованная.

— Именно так, помилованная, — согласилась соседка. Выжила в гетто под Одессой.

Извините, спешу, дочка уходит на работу, а дети маленькие, их нельзя одних оставлять. Всего доброго, до вечера.

В тот день у Давида не болело сердце. Без усилий нагибался, выгребая из углов веранды нанесённый ветром мусор, ездил на рынок. Поднимая по лестнице тяжёлые сумки с апельсинами и картошкой, забыл, что двигаться нужно медленно, осторожно.

Удивительно, но не только сердце, и спина не болела. И дышалось в тот день необычно легко, свободно. Вспоминалась грустная улыбка Рухамы. Не в улыбке ли таилось обаяние этой давно не молодой женщины. Когда солнце, огненный блин, уже спустилось за горы, и стало смеркаться, Рабинович стоял на веранде, рассеянно глядя в безоблачное небо. В эти предвечерние часы не нужно противостоять ни зною дня, ни тревоге ночи. Ослаблялось и постоянное напряжение мысли. Думай — не думай, всё равно не хватит ума уяснить такое переустройство мира, в котором люди перестали бы убивать друг друга. От тебя никто и не ждёт решения этой вечной проблемы, от тебя ничего не зависит. Ты, как кустик травы, который пробился сквозь щель между каменными плитками на полу веранды. Или расщепившийся надвое железным прутом ограды ствол дерева, за оградой ствол снова сросся и стал одним целым. Так же и человек идёт, обходя преграды — преодолевает жизнь. Куда идёт?

Давид не заметил как подошла Рухама.

— Пожалуйста, если у вас есть несколько минут, зайдите ко мне, а то пирог пропадает, третий день лежит.

— Да, да, — обрадовался Давид её появлению, — у меня тоже целая коробка сладостей. Покупаю для ребят, а они не едят, и с собой не хотят брать. Всегда переоцениваю их аппетит. Столько еды в доме!

— Вот и прекрасно, — улыбнулась соседка, — объединим наши усилия по уничтожению запасов. Я видела ваших мальчиков, душа радуется, глядя на них. Тот, который задумчивый, — внук, сразу поняла как только увидела его. Похож на грузина. Не помните, кто из евреев Палестины в четвёртом веке основал в Грузии царскую династию? Не то Багратиони, не то Багратиды.

— Багратиды, кажется, в Армении, но прародитель у тех и других один и тот же.

— А второй мальчик светловолосый, улыбчивый, приятель вашего внука, совсем другой тип, — говорила Рухама, расставляя чашки.

— Всё верно, вы наблюдательны, он с Украины, там много таких голубоглазых евреев.

— Как их в армии кормят? Не жалуются?

— Да нет. Вот только говорят: гарнира не хватает. Картошку любят жаренную, вот я и таскаю её сумками. Вы о себе расскажите. Как вам удалось выжить в гетто?

Рухама молчит, на её тонком, подвижном лице застывшие на мгновенье в полуулыбке уголки губ опустились; лицо стало скорбным, отрешённым.

Дело в том, — медленно заговорила она, — что наша семья никогда не спешила занять место под солнцем. Когда немцы расклеили по городу объявления: «Всем евреям идти в гетто, и кто быстрей придёт, — получит лучшие места»; мы не торопились. Оказались в последней партии. Всех в первых — расстреляли, а про нас решили: всё равно сдохнут, так пусть сначала поработают.

— Вы помните, как в город вошли немцы? — в нетерпении перебил Давид.

— Да, мне было восемь лет, я стояла на улице. Они шли строем, чётко печатая шаг.

Украинцы встречали их хлебом-солью. Страх почувствовала потом, когда меня перестали выпускать из дому. Но ещё до прихода немцев город бомбили. В дом, где мы прятались в бомбоубежище, попала бомба, нас засыпало. Едва откопали. — Рухама, чтобы сгладить впечатление, попыталась улыбнуться, но улыбка получилась кривая, жалкая.

Перед Давидом сидела уставшая, с глубокими морщинами, седая женщина.

— Почему вы не эвакуировались? — Спросил он.

— Бабушка лежала больная, не могла встать. И мы не знали, что будут уничтожать евреев. Мамин дядя говорил: «Немцы вернут мне все мои дома и заводы». Его убили.

Все погибли. Из нашего огромного дома, где люди жили одной семьёй, помогали друг другу, я даже думала — все родственники, только мы одни вернулись. Мамины братья погибли на фронте, один из них был пехотинцем, два других — моряки.

Всех евреев, до того как отправили в гетто, посадили в тюрьму. В Одессе тюрьма называлась «допр» — «дом предварительного заключения». Оттуда партиями выгоняли, якобы, на работу, больше те люди не возвращались.

— Вам тяжело говорить. Может быть, не надо вспоминать? — участливо спросил Давид.

— Нет, нет, я расскажу раз вам интересно. Здесь, в Израиле люди привыкают жить с чувством опасности. В автобусе, когда по радио передают последние известия, все затихают: слушают, не случился ли где опять теракт. Замираем при вое сирены скорой помощи. Каждый представляет себя оказавшимся на месте взрыва. Я ведь всё это прошла, и поэтому мне не страшно. Из гетто на Слободке зимой сорок второго года нас погнали в Даманёвку, это под Одессой. Я шла с бабушкой. Все знали — ведут на расстрел. Помню, женщины бросали по дороге завернутых в ватное одеяльце младенцев, надеялись, кто-нибудь подберет. Немцы поднимали эти ватные свёртки на штыки, расстреливали. Я потом долго не могла, не хотела иметь детей. Как сейчас, вижу направленные на нас винтовки. Люди падали, я тоже упала — потеряла сознание. Когда очнулась, оказалась в яме под горой трупов. Выползла и лежала тут же, рядом. Украинская женщина увидела, что шевелюсь, подняла меня, отвела к себе, накормила. Выйдя от неё, встретила маму с папой. Это было чудо. Чудо и то, что папа остался жив, его отправили работать в мастерскую, он назвался столяром, хоть и не был таковым. Весной мы с мамой и те, кто уцелел, работали в поле.

Самые сытные дни пришлись на время уборки овощей, когда надзиратели отворачивались, мы потихоньку, пригнувшись к самой земле, ели морковку, свёклу.

В день на человека давали сто пятьдесят граммов проса. Когда не было работы, нас запирали в сарае, бывшем свинарнике.

— Сколько вас там было?

— Сто человек примерно. Спали на кучах навоза. Каждый день умирали люди. Мы к этому привыкли, считали, кто умер — тому лучше, он уже отмучился. Даже там, в свинарнике, папа ночью одевал тфилин и молился. …Летом было легче, а зимой разгребали снег и, если находили мороженный буряк, выковыривали его из земли голыми руками. Мама заболела тифом.

— Кто-нибудь лечил?

— Бог лечил. Когда мама лежала на куче навоза, зашёл в барак украинский полицай, раскормленный, в папахе. Направил на маму пистолет и говорит: «Жиды, я ваш бог!»

«Не трогайте мою маму!» — закричала я. Он пнул меня сапогом, я отлетела, ударилась головой о столб. Едва поднялась. Удивляюсь, как он нас не расстрелял тогда. Украинские полицаи относились к евреям хуже румын. От румынов можно было откупиться, один из них даже дал мне однажды пол-лепёшки. Румыны больше боялись немцев, чем, старающиеся угодить эсэсовцам своим зверством, полицаи.

Последнее наше место — большое село «Карловка». Уже приближались советские войска. Нас — немногих оставшихся в живых — собирались уничтожить. Никто не надеялся на спасение, сидели в запертом сарае, и ждали когда за нами придут.

Бежать нельзя, да и некуда, кругом немцы, полицаи. В сарае была узкая щель, мы с мальчиком, моим ровесником, пролезали в неё — очень уж были тощими, — и отправлялись искать чего-нибудь поесть. Однажды увидели на лошадях пыльных, грязных, усталых солдат. Мы сразу поняли — это наши. Бросились к ним, стали целовать копыта лошадей, сапоги.

— Кто вы такие? — спросили солдаты. — Цыгане?

— Мы евреи.

— Не может быть, мы прошли весь Запад, нигде не встретили евреев, цыган встречали, их тоже убивали, но не так жестоко как вас.