Бабочка на асфальте - Дина Ратнер

Дина Ратнер

Бабочка на асфальте

Повесть

Сутулый, давно облысевший инженер Давид Рабинович сидит перед открытым окном, из которого видны звезды, освещенные окна арабских домов и очертания гор.

Рабинович медленно, с удовольствием вдыхает прохладный ночной воздух; резких движений после инфаркта боится. В голове прокручивается одна и та же фраза: «По пологим холмам, по пологим холмам, по пологим холмам Иудеи». Хочется найти рифму, чтобы продолжить фразу, и получится стих, но другие слова не придумываются — нет опыта.

За спиной несостоявшегося поэта в небольшой комнате компактно расставлены: узкая кровать, шкаф и придвинутый к стене стол. На столе со вчерашнего дня стоит початая бутылка вина, которую Рабинович купил по случаю своего дня рождения, и одна рюмка. Свет в комнате он не зажигает, а то комары налетят. Конечно, лучше бы из окна были видны огни еврейских поселений, но горы-то иудейские, а противостояние живущим напротив арабам возвращает к временам двухтысячелетней давности, когда соседство враждебных племен не позволяло евреям забыть о бдительности и разучиться носить оружие. И сейчас не расслабишься, солдаты принимая присягу, держат в одной руке Тору, в другой — автомат.

И километра не будет между еврейскими и арабскими строениями на границе Иерусалимского района Неве-Яаков, что означает — оазис праотца нашего Иакова.

Рабинович невольно думает: «Достанут тебя оттуда пистолетным выстрелом, но ведь и ты можешь сделать то же самое. Можешь, но не сделаешь. Ведь неизвестно в кого попадешь, вдруг в миролюбивого араба — и завопит тот к Всевышнему о справедливости. Не случится трагедии, если и подстрелят меня, для старого человека смерть естественна, старый уже разобрался, что к чему. Но пока внук в армии мне нельзя умирать, я стерегу его. Ничего больше не попрошу для себя в этой жизни, только бы у мальчика было все хорошо. Завтра он приедет из армии домой на шабат».

Рабинович будет поджидать его у автобусной остановки, потом пристроится справа со стороны арабских строений, представляя себя чем-то вроде живого щита.

Внук разгадал уловку деда и со смехом обходил его:

— Давид, не хитри. (Илюша еще в России, когда был маленьким, звал дедушку по имени, там этому удивлялись, а в Израиле оказалось в самый раз) Тот сердился и увещевал: — Молодые должны жить!

— И ты должен жить! — Страстно настаивает внук.

В последний раз, после подобной перепалки, шутливо спросил:

— Кто ж меня любить будет, если не ты?

— Девушки, конечно, — смеется Давид.

— Они так не умеют — Илья погрустнел.

У деда защемило сердце: «Не получается у него с Ноа — ивритоязычной девочкой-солдаткой». Ноа маленькая, худенькая, похожа на мальчика-подростка. Она сама проявила инициативу — раскрутила их роман. В прошлом году, когда Илюша возвращался из Москвы; летал в гости к отцу; она ни с того, ни с сего встречала его в аэропорту с огромным букетом белых лилий. Мальчик удивился, когда из толпы ожидающих прибытия самолёта, кроме спешащего к нему деда, подлетела и Ноа в коротенькой юбочке, на высоченных каблуках. Она бросилась Илюше на шею, а цветы, чтобы не мешали, сунула деду. Так он и стоял с букетом в руках — смотрел вслед оглядывающемуся на него внуку; Ноа увозила его к подруге в Ашкелон.

Дома Давид поставил цветы в бидон, который привёз из Москвы на тот случай, если придётся в Израиле стоять в очереди за разливным молоком. «Ну что ж, дай Бог счастья, — решил тогда старик. — Девочка не из красавиц, но если она его любит, это самое главное». Теперь, на склоне лет, Давид знает: «Человек держится в этой жизни чьей-либо привязанностью; хорошо, когда ты кому-то нужен».

Мальчик явился домой только через два дня и проспал целые сутки. Спустя год Ноа другого повезла к подруге в Ашкелон.

«Взять бы на себя страдания ребёнка, — думает Рабинович, — это в юности трудно пережить измену. Потом понимаешь: всё проходит. Сказано же у Екклесиаста: „Всё суета“. Для человека, давно обдумавшего совершённые и несовершённые поступки молодости, нет загадок в отношениях людей. Мы спешим к, представляющейся счастьем случайной встрече, потом оказывается — спешили мы на встречу с самим собой. Наделяя женщину свойствами собственной души, присваиваем её и желаемое выдаем за действительное. При этом нарушаем заповедь: „Не сотвори себе кумира“.

Научить бы внука тому, чего я и сам не умею — независимости.

Мой мальчик, черноглазый, темноволосый, похож на грузинского поэта Шоту Руставели, каким его изображают на барельефах: брови вразлёт, тонкое лицо, обрамленное заостряющейся книзу короткой бородкой. В Грузии до сих пор бытует молва о том, что Шота Руставели и царица Тамар любили друг друга. Спасаясь от сердечной муки или скандала при дворе, поэт ушёл пешком в Палестину, где и жил в монастыре до конца дней своих. Красота и талант не сделали его счастливым.

Мужественная стать внука не соответствует его мягкому характеру: он сентиментален, доверчив и непозволительно привязчив».

Давид Иосифович, или как говорят в Израиле, Давид бен Иосеф, лежит на своей узкой «девичьей» кроватке и прикидывает, сколько часов осталось до приезда внука.

Из обрывков телефонных разговоров он знает: Илюша сейчас в Хевроне — один из восьми солдат расположившихся за бетонным заграждением, четверо отдыхают, а четверо других с автоматами в касках — на страже. Арабы бросают в них камни, стреляют. На вопросы деда: «Где ты?» «Как ты?» — Илюша смеётся: «Нельзя разглашать военную тайну. Не волнуйся, все в порядке».

В пятницу и субботу Давид будет вслушиваться в рокочущий силой горного ручья голос внука. Таким же представляется и голос Шота Руставели — певца грузинского возрождения. Почти целых два дня мальчик будет рядом и Давид успокоится, будет думать, вспоминать или просто наслаждаться созерцанием гор из окна своей комнаты. По окончании субботы внук соберёт рюкзак, вскинет на плечо автомат, обнимет деда, и уйдет до следующего увольнения. А дед превратится в окаменевшего стража, молящего Всевышнего защитить его мальчика.

Случается, Илюша остается дома еще на одну ночь — тогда утром Давид тормошит внука до тех пор, пока тот не вскочит, за секунду, как по команде, натянет солдатскую форму, одной рукой ухватит рюкзак, другой автомат — и помчится. Давид будет вслушиваться в постепенно удаляющийся стук ботинок на каменной лестнице, ведущей вниз к шоссе и автобусной остановке. Он помнит: Элиэзера, — Илюшиного друга, спас случай. Вернее, бабушка силой заставила его подняться рано утром и выпроводила из дому. Всего-лишь за несколько минут до теракта успел Элиэзер уехать с тремпиады (место, где останавливаются попутные машины), где погибли наши солдаты. «Скажите спасибо бабушке, — говорил он потом своим родителям, — это она вовремя вытолкала меня из дома».

«Взять бы на себя все опасности подстерегающие детей, самому оказаться на смотровой вышке перед летящим снарядом, в горящем танке с заклинившимся люком, в подводной лодке без доступа кислорода». Но дедушка только и может, что заклинать судьбу. Об одном он просит Творца — чтобы родители никогда не хоронили своих детей.

Насколько Давид бен Иосеф отождествил свою жизнь с внуком, настолько его отец был сосредоточен на себе. В памяти всплыли те дни, когда умирал отец, и запах мочи в его комнате — запах старости и болезни. А ведь страстно хотел жить, очень уж разогнался в своей плотской радости. Отец был выше среднего роста, плотный, с большим увесистым носом и тяжелым взглядом самца. Родственники называли его «Ёська-поц» — за версту мужиком разило, и женщины с первого взгляда знали, чего ему от них надо. И так же с первого взгляда с удовлетворением отмечали состояние его кошелька.

Тысячи лет из поколенья в поколенье передаются у евреев библейские имена, вот бы ещё отец унаследовал у Иосифа — прекрасного силу противостоять искушению. В детстве Ёсеньку залюбили, избаловали; один мальчик в семье, остальные — девочки.

Тогда, наверное, и усвоил: всё для него. Ну и, конечно, плюс темперамент. Мама рассказывала, как однажды она поехала с отцом в гости. Трамвай уже отправлялся от остановки, Ёська кинулся вдогонку, вскочил на подножку и уехал, оставив беременную на последнем месяце жену. Не мог он упустить удаляющуюся цель.

Вернувшись от гостей поздно вечером, устроил маме скандал — почему она не поехала следом.

«Мне представляется, что в следующий раз Ёська, также вскочив на подножку уходящего трамвая, домой не вернулся. Он оставил нас с мамой, когда я был маленьким. Однако незадолго до смерти переехал ко мне, и я ухаживал за ним.

Предчувствуя скорый конец, плакал, говорил, что судьба к нему несправедлива.

— Все твои жены и наложницы давно в лучшем мире, — отвечал я на сетования отца, — а ведь они были моложе тебя.