Бабочка на асфальте - Дина Ратнер

«Да, да, — радуется в своей комнате Давид, прислушиваясь к разговору детей, — именно так, иудаизм должен быть представлен на фоне общечеловеческой культуры».

— Вот мы и восстановим с тобой традицию целостного познания, — смеётся Элиэзер.

Послышался короткий смешок Илюши.

«Слава Богу, — обрадовался Давид, — с тех пор как мальчик расстался со своей девушкой он ни разу не смеялся». Любящая душа деда чувствовала болевшее сердце внука. «Мальчик только и думает сейчас об этой потаскушке, ничего не видит вокруг — стопор души. Это потом он заметит её колючие глаза, безобразную худобу, и блондинка она не настоящая — крашенная. Снять бы с мальчика этот камень и положить на себя. Все эти страсти, муки ревности копейки не стоят. Всё равно что посадить на ладонь муравья и поднести его к самым глазам. Маленькое насекомое застит свет, а можно смотреть на этого же муравья отдалившись — с естественного расстояния, и тогда он видится тем, чем он и есть на самом деле».

Как сделать детей счастливыми? — В который раз задаёт себе вопрос Давид. — Вот и у сына всё наперекосяк. Это я виноват, не угадал, не распознал его, не направил.

Потакал ему уповать на свой поэтический талант, но не внушил, что ко всякой способности, увлечённости должна прилагаться могучая сила воли. В противном случае получается что-то вроде легкой ряби, кругов на воде — вот они есть, и тут же их нет. Я подогревал интерес сына к литературе разговорами о невозможности выразить в точных науках самое главное — радость и боль души, чувство отдельности и сопричастности людям — то, чем жив человек. И ещё я старался научить Лёню видеть ситуацию как бы со стороны; в частном разглядеть общее, в случайном — закономерность. Это умение отличает переживание художника от крика несчастного влюбленного. Подобные разговоры ориентировали внимание, мысли; Лёня заметно веселел, становился уверенней в себе, появилось даже что-то вроде снисходительной усмешки. А вот терпению, умению работать не сумел научить. Думал само собой образуется, сам поймёт.

Я ведь тоже на своей шкуре соотнёс, что к чему в этом мире. Вот только сознание необходимости вытеснило веление души, которое так и не оформилось в чёткое стремление. Тут ещё важно с чего начинаешь. В голодные послевоенные годы я только и мог устроиться подсобным рабочим в слесарную мастерскую. Работа нехитрая: подай, убери, сбегай, принеси. Пытался научиться слесарному делу, но оказался самым неумелым учеником, если резал по намётке жесть — получалось криво, выточенная гайка не наворачивалась на болт. «Руки не из того места растут, — раздражался мастер, — быть тебе всю жизнь подметалой». «Ну, ты, задумчивый, уберись, не видишь — телега едет!» — кричали мне. Я отскакивал от катившего на меня автокара и метался в поисках пятого угла. Ужасно мучился сознанием своей никчемности, понимал — сам виноват, но ничего не мог изменить.

Хотел спрятаться в любовь — защититься любовью. Мечтал встретить девочку, которая жила на соседней улице, потом она со своей мамой уехала куда-то. Та девочка умела рисовать желтую луну на черном небе и знала наизусть главные города разных стран. Девочка эта представлялась мне прекрасной бабочкой с крыльями цвета радуги. Увидит меня и остановится. Я спрошу: «Ты ждешь кого-нибудь?» Она скажет: «Тебя!», а потом узнает, что я изобрел вечный двигатель — никто не смог, а я изобрёл.

Как давно это было и как недавно, в памяти живы запахи металлической стружки, машинного масла, широкое, с вздёрнутым носом лицо мастера, насмешки слесарей.

«Ну, ты, задумчивый, не путайся под ногами!» — кричали мне не только мастера, но и сверстники — мальчики подростки. Я ничего не мог, а они могли всё — ловко обтачивали детали, пили наравне со взрослыми неразбавленный спирт, серьёзно, со знанием дела, матерились и кололи свиней.

Каждое утро, боясь опоздать на работу, я спешил в холодную, продуваемую сквозняками, грязную слесарку, где смотрели на меня как на местного дурачка.

Чувство подавленности, обособленности от других вызывало желание уединиться, чтобы выжить, надо быть одному. Потом, будучи взрослым, стал рассуждать над тем, что первично: невозможность приспособиться к действительности предшествовала сознанию своей отдельности или, наоборот, неосознанный поиск себя помешали вовлечённости в конкретное слесарное дело.

В юности трудно оставаться в клетке наедине с собой. И я решил превозмочь себя и сделать то, что могут другие, зарезать кролика, например. Связал кролику задние лапы, подвесил вниз головой, взял нож, поднес к горлу несчастного зверька и начал пилить. Нож оказался тупым, кролик кричал человеческим голосом, а я — незадачливый резник — пилил, преодолевая ужас. Прекратить бы это истязание, но было поздно — кровь текла широкой струёй. Истошный крик превратился в хрип, потом в легкий свист и, наконец, смолк.

На всю жизнь запомнились окровавленная тушка кролика и ужас содеянного.

Тогда же понял: себе нужно сжать горло до предсмертного хрипа, себя заставить делать то, что не хочется или не получается. И я усадил себя за учебники седьмого класса — решил в техникум поступать. «Нужно сосредоточиться, — уговаривал я себя, не спешить, всё равно бежать некуда. Вникнуть, запомнить, доделать до конца».

С первого раза не поступил. Бросить бы эту затею, но работа в слесарке, где меня держали за недоумка, заставляла снова взяться за книги. Учебник ночью под настольной лампой давал надежду на перемены и спасал от бессонного лежания.

Засыпал я долго и скучно, а когда, наконец, начинал проваливаться в сон, на меня откуда-то сверху надвигались глаза, и, как в тумане, виделся длинный ряд людей предшествующих моему появлению на свет. Все они куда-то шли. Время от времени случались эпидемии, войны — люди падали. Оставшиеся останавливались, стояли до тех пор, пока снова можно было отправиться в путь. И я среди них. Я должен понять и сделать что-то самое главное, и тогда всем станет хорошо. Но что?

По обрывкам маминых рассказов и нескольким старым фотографиям представлял большую семью в бедном местечке, где были все вместе и каждый сам по себе.

Почему-то наделял тех ушедших родственников мечтой своего голодного военного детства — зачерпнуть из жестяной банки полную ложку сгущённого молока. Отдельно лежала фотография матери отца, я вглядывался в спокойное лицо молодой женщины с высокой причёской, в дорогой шали и длинных серьгах. Я сравнивал двух бабушек, мамина мама в платочке смотрела на меня с болью и беспокойством; я у неё один внук. У матери отца есть ещё внуки, она во мне не очень-то и нуждалась. Мамина мама, которую считал родной бабушкой, ревновала меня к другой — городской, и я из чувства справедливости, чтобы она не страдала, выбросил фотографию богатой бабушки. Потом узнал — обоих убили немцы, одну в украинском местечке, другую в Минске. Так ни разу и не видел их; мама с отцом переехали в Москву задолго до войны.

Освоив, наконец, программу седьмого класса, стал я студентом станкостроительного техникума, кроме паспорта у меня оказалось ещё два личных документа с фотографиями — студенческий билет и зачетная книжка. Рвение, с которым взялся за учёбу, часто сменялось апатией, скукой. Совсем затосковал, когда девочка, с которой переглядывался на лекциях, стала уходить с остроумным, везде успевающим блондином. Я нерасторопный, узколицый очкарик в драных ботинках, не мог равняться с ним. Была и другая, вопросительно заглядывающая в глаза девочка, но ради другой у меня не росли крылья. Апатия сменялась надеждой, надежда новым разочарованием, а, в общем, жил по инерции. По инерции окончил техникум, поступил в институт. Ну а поскольку изобретение вечного двигателя в принципе невозможно, я стал заниматься исследованием в институтской лаборатории коэффициента зависимости усталости различных сплавов от тепловых нагрузок. Через пять лет, как положено, получил диплом и поехал по распределению на строившуюся в городе Волжском нефтебазу.

Степь, дорога, горячий ветер в лицо, когда Давид ехал на попутном грузовике от Сталинграда до Волжского, предвещали приключения, радость неожиданных встреч. У молодого специалиста появилось даже чувство своего могущества, и он запел, захлёбываясь ветром: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». Сухие, выжженные солнцем поля с редкими забытыми скирдами соломы сменились арбузными бахчами.

Вокруг по-прежнему — ни души. Солнце — дрожащая синева ртути, как круглое отверстие в небе, начинало остывать и уже не слепило глаза. Жар шёл теперь снизу, от раскаленной за день земли. Машина неожиданно затормозила и остановилась. Шофер вылез, как вывалился, из кабины и направился к бахче, волоча за собой мешок.

— Пойдём, подсобишь, — оглянулся он на пассажира.

Давид обрадовался пройтись после долгой езды.