Бабочка на асфальте - Дина Ратнер

Хозяйства дома я не заводил, обедали мы с сыном в диетической столовой на шестнадцатом этаже ресторана «Пекин». Когда возвращались в свою берлогу, Лёня стискивал мою руку, никого, кроме меня, у него не было. Я знал — он завидует всем детям, у которых есть мама. Его сиротское чувство, наверное, усугублялось и моей неустроенностью. Вернувшись из Сталинграда, я долго не мог найти работу, пока, наконец, не взяли в отдел теплоснабжения ремонтной конторы местного назначения под названием «Моспромпроект». Чертёжные кульманы в небольшом помещении стояли почти вплотную, протиснуться между ними можно было только боком, вытянувшись в струнку. Моё место рядом с дверью, справа кульман крупной суровой Жени. Забаррикадированная девственностью, она, казалось, и смеяться не умеет, — только — криво усмехается. Прорвётся же кто-нибудь в этот неприступный бастион, поматросит и бросит. Интересно, воспримет ли она такой эпизод подарком или трагедией. Когда у меня терялась точилка для карандашей или ластик, я просил у Жени. Та давала с явно выраженным неудовольствием и неизменным наставлением: «Свои иметь надо». Впереди — кульман косматого, небритого Эдика, летом и зимой он ходит в сандалиях или туфлях на босу ногу; состоит в группе босоногих сыроедов старца Иванова. Участники этой группы или секты исповедуют принцип: «ближе к природе». Обедает Эдик сухофруктами и замоченной крупой, при этом не дурак выпить. Дальше — кульманы всегда спешащих захлопотанных женщин — Вали и Гали. На работу они прибегали в последнюю минуту с авоськами продуктов — закупали по дороге. У окна большой письменный стол начальника отдела Виктора Сидоровича. «Сидор-пидор» — звал его Эдик. Сидор, являвшийся на работу ровно со звонком в неизменно синем костюме, красном галстуке и папкой под мышкой, казался мне образцом корректности. Однако, недолго я пребывал в этом заблуждении, вскоре начальник дал мне понять, что я должен делать для него контрольные и курсовые работы; он учится в заочном строительном институте. Я поделился своим недоумением с Эдиком, тот расхохотался мне в лицо:

— Он — змей-горыныч, когда наряды закрывает, нам всем приписывает выполнение несуществующих проектов. Потом мы ему эти денежки, понятное дело, отстёгиваем от зарплаты.

— Но как же он отчитывается за фиктивные чертежи?

— Не знаю, это его дела.

— И никто не возражает?

— А зачем? Ты, положим, в запое или ещё почему прогулял день-другой. Смолчит.

Можно на работу опоздать, взять отпуск за свой счёт. Да мало ли что понадобится.

С начальством надо дружить.

Скучно было в том «Моспромпроекте», особенно тосковал на всяких собраниях, где всегда чувствовал себя не у дел Перед каждым Новым годом принимали план соцсоревнований нашего «теплотехнического» отдела с отделом «водоснабжения и канализации». По каким показателям присуждали вымпел победителя я так и не понял. Впрочем, от меня и не требовалось этого понимания, я выступал в качестве количественной единицы — изображал массовку — члена производственного коллектива. Валя и Галя не сводили с ораторствующего начальника преданных глаз, ловили каждое его слово, поддакивали, подхихикивали. Эдик меланхолически жевал, таская из своей баночки изюминки. Деловая Женя времени не теряла — втихую считала на логарифмической линейке теплопотери стоящей на капитальном ремонте фабрики детских игрушек. Я злился, не в силах преодолеть досаду — жалко было потерянного времени. Всё тогда казалось лишено смысла; дома — грызня с сумасшедшими старухами, на работе — бездумное сидение за кульманом; с моей работой мог справится элементарно натасканный техник. Одним словом, кризис души.

Помню кончилось то предновогоднее собрание, все расходятся, обмениваясь пожеланиями: «С новым годом — с новым счастьем». Я, увлекаемый толпой, иду к метро и думаю: одиночество путника на долгой пустынной дороге менее тягостно — он знает куда идёт.

Неприкаянность делала меня раздражительным, нетерпимым. Я ненавидел безумных старух, хотя, наверное, к их пакостям можно было отнестись с пониманием. Очередь в магазине вызывала ярость, а нежелание сына делать уроки — чрезмерный гнев. Ко всему ещё и работу потерял. Случилось это как-то само собой. На повестке дня одного из наших производственных собраний стоял вопрос коммунистического отношения к труду. Говорили всякие глупости о дисциплине, добросовестности, экономии государственной копейки. Зачем эти ненужные слова, если каждый знает, что сидит в дерьме; начальник ворует, и все повязаны с ним. «Не знаю, на какой козе к вам подъехать, чем зацепить» — говорил он мне после того, как я отказался делать ему курсовые проекты. Мне, единственному в отделе, Сидор закрывал наряды без приписок невыполненных работ. Ощущение тупой скуки, пустоты вызывало тошноту. И смотреть было некуда, в окне виден всего лишь угол серого неба, придвинутая вплотную почерневшая от старости стена из огнеупорного кирпича, и на ней новая оцинкованная водосточная труба. А тут ещё Эдик, съев свои сухофрукты, заскучал. «Дадим слово Рабиновичу!», — вдруг азартно воскликнул он. Получилась неловкая пауза, я на собраниях не раскрывал рта. «Хочу услышать мнение Рабиновича» — настаивал Эдик. «Ну что ж…», — наконец, выдавил из себя начальник и с непроницаемым лицом стал что-то помечать в своих бумагах. Я встал, ощущая дрожь в коленях, и неожиданно для себя рассказал анекдот: «Идёт человек по дороге, а рядом в канаве, в грязи кто-то тонет. Говорит прохожий: дай руку, я тебя вытащу. А тот, захлёбываясь дерьмом, — уже пузыри пускает, отвечает: „Не видишь что ли, я живу здесь“».

Все молчали. «Вот так и мы все — живём здесь» — добавил я и сел.

Со мной перестали разговаривать, сторонились как прокаженного. И только Эдик, когда мы оказывались одни, сокрушался: «Ну зачем ты так? Зачем плевать против ветра? Или хочешь показать, что больно совестливый. А мы, значит, дерьмо? Ну закрывает он на нас липовые наряды, так ведь ни от кого не убыло. Наоборот.

Трудно тебе придётся в жизни, сразу в стенку врежешься».

Через два месяца меня уволили по статье «сокращение штатов». И стал я ходить в поисках работы, как на работу — с утра до вечера с всегдашним ощущением человека, который не у дел. С возрастом люди не меняются и опыт одиночества всегда один и тот же. Я тянул свою жизнь, как бурлак тянет свою лямку. Сын как-то сказал мне:

— У тебя измождённый вид, и морщины глубокие, а глаза остались прежними — глаза несгибаемого борца.

— Почему именно борца? — Спросил я своего подросшего сына. — Человек поступает сообразно со своей совестью. Если сподличаем, потеряем себя, нечем станет жить.

Это хуже, чем временные неприятности.

— Только неприятности твои не временные, а постоянные, — почему-то обиделся Лёня.

Работу я нашёл лишь спустя полтора года, а пока подрабатывал везде где мог.

Взяли меня в исследовательскую лабораторию НИИ строительства на должность младшего научного сотрудника с зарплатой недоучившегося студента. Но выбора не было, я настолько обнищал, что подумывал — а не продать ли мне свой будущий труп в анатомичку медицинского института. Говорят, — хорошо платят. В паспорте поставят штамп о продаже. Это не то же самое, что продать душу. Устроившись на работу, я мог, наконец, спокойно жить, расслабиться. Так нет же, ввязался в склоку — стал восстанавливать справедливость. Доказал в Управлении целесообразность внедрения в производство рацпредложения одного из сотрудников.

При этом пришлось идти против мнения заведующего сектором, который, боясь конкуренции, не давал ходу своему подчиненному. Долгое разбирательство окончилось увольнением зава. Рационализатор же, заняв его место, стал душить всякую инициативу в отделе. «Вот тебе и фокус, — недоумевал я, — разберись после этого: где здравый смысл, а где чувство справедливости». Ничего мне не оставалось как сидеть да помалкивать. Время от времени не выдерживал — огрызался. И не прекращал поисков — куда бы можно слинять из того НИИ, где борьба за справедливость, то есть за свободу, как я её понимал, опять привела к тому, что остался в одиночестве — один в поле воин.

Однако мой неудачный жизненный опыт не мешал представлять себя неким разбрасывающим удачу волшебником. Я ликовал, когда удавалось помочь, если не всему человечеству, то хоть кому-нибудь одному. Люблю сватать, чужую идиллию семейной жизни легче представить, чем свою. И что удивительно, пары, которые я свёл, так и не развелись. И ещё я люблю давать деньги взаймы — при этом чувствую себя миллионером. Это, конечно, смешно, но случались и серьёзные истории.

Сидим мы однажды с сыном в ортопедической мастерской, ждём своей очереди. На всю Москву одна детская ортопедическая мастерская, списки очередников составлялись с утра и только к вечеру у нас принимали заказ. Я разговорился с рядом сидящей пожилой женщиной. Лёнино плоскостопие по сравнению с подвёрнутой стопой девочки, с которой пришла та женщина — пустяк; ботинок девочке нужен был сложный, со специальными приспособлениями.