1937. Сталин против заговора «глобалистов» - Александр Елисеев

Между тем в 1932 году в стране возникло крайне правое правительство Э. Дольфуса, равнявшееся на фашистскую Италию. Оно постепенно стало вести наступление на левые силы, а в 1933 году запретило компартию. (Что характерно, социал-демократы это проглотили.) Наконец пришло время и самих социал-демократов. 12 февраля полиция попыталась обыскать помещение СДПА в городе Линце. Это встретило воо- [- 113 -] руженное сопротивление шуцбундовцев. В советской историографии по этому поводу очень сильно негодовали — дескать, какой чудовищный произвол! На самом же деле в Линце имел случай самого настоящего левачества. Так реагировать на обыск могли только радикально настроенные бойцы.

В Линце начались бои, которые очень скоро перекинулись и на другие города Австрии. Шуцбундовцы восстали и в столице — Вене. По сути, речь шла уже о социалистической революции. Правительству и военизированным союзам крайне правых удалось ее подавить, после чего в стране установился режим, очень похожий на итальянский фашизм. Сталин же восставшим практически никак не помог — как и в Испании.

Так что Иосиф Виссарионович «гнобил» социал-демократию и особенно ее левое крыло вполне сознательно, с позиций убежденного контрреволюционера.

А вот Троцкий, наоборот, требовал создания единого фронта, чем и проявил себя как настоящий ленинец. А точнее было бы сказать так — это Ленин в начале 20-х годов перешел на позиции Троцкого. Ведь именно Троцкий всю дорогу от III съезда РСДРП (1903 год) и до лета 1917 года выступал за объединение «революционных» большевиков и «оппортунистических» меньшевиков. Он пытался соединить радикализм одних и умеренность других в некоем, достаточно сложном синтезе. В чем же была его суть?

Вот тут самая пора вспомнить о формуле Троцкого — «Без царя, а правительство — рабочее». О ней уже речь была выше. Но тем не менее вернуться к данной формуле. Что значит — создать рабочее правительство без царя? Это значит следующее — после свержения монархии, на этапе «буржуазно-демократической» революции, власть должна принадлежать не буржуазии, но пролетариату, то есть — социалистам. А эти социалисты призваны осуществлять «буржуазно-демократические» преобразования ускоренным [- 114 -] темпом, да еще имея в виду социалистическую перспективу.

Это в России. А как такая формула работала бы в Европе, где «царя» (самодержавного монарха) давно уже не было, а была «передовая» демократия? Там Троцкий хотел сохранить основы западной демократии и капитализма, но при доминировании левых сил — коммунистов и социал-демократов, объединенных в единый фронт. Левые правительства не препятствовали бы развитию капитализма, ведь согласно марксизму социализм наступит только после того, как сам капитализм себя исчерпает. Однако они контролировали бы этот процесс, подготавливая плавный, без особых потрясений, переход от одного строя к новому. Зачем же разрушать величие европейской культуры? Нет, его надо трансформировать. Коммунисты сами по себе с такой задачей не справились бы — слишком уж они были радикальны. Не справились бы с ней и социал-демократы — они, напротив, не желали никакой социалистической трансформации капитализма, думая лишь о том, как бы его «улучшить» посредством социальных реформ. А вот вместе, уравновешивая друг друга, социалисты всех мастей смогли бы двигать развитие капитализма в нужном направлении. По сути, такой подход вполне устраивал транснациональную олигархию, ведь он позволял поставить на службу капитализму не только социал-демократов, но и коммунистов. И пусть левые «имели бы в виду» свою «социалистическую перспективу»! Реальность-то все равно оставалась бы капиталистической.

При Сталине эти замыслы так и не были реализованы. Вождь сдерживал социалистическую революцию в Европе, но в то же самое время контролировал тамошних коммунистов, используя их как рычаг геополитического влияния. Однако позже, в 70 — 80-е годы, большинство компартий так или иначе перейдет [- 115 -] на позиции еврокоммунизма. Вот тогда-то и сбудутся мечты Троцкого.

Ну а какую же роль Троцкий отводил России? Нет, отнюдь не «вязанки хвороста для костра мировой революции» (это был подход Зиновьева). Лев Давидович рассматривал Советскую Россию как некую базу поддержки (прежде всего финансовой) левого движения в Европе. Понятно, что все это обрекало Россию на конфронтацию с Европой «правой», которая не собиралась уступать социалистам. К этой же конфронтации, чреватой огромными затратами, вели и разработчики концепции народного фронта из Коминтерна.

Пробивая свой проект, они принялись давить на Сталина — через Димитрова, бывшего одним из ведущих функционеров ИККИ. Последний был восходящей звездой «пролетарского интернационализма» — еще бы, ведь ему удалось победить на знаменитом Лейпцигском процессе самого Геринга!

В течение апреля — июня Димитров пытался убедить Сталина в необходимости объединения коммунистов и социалистов — на антифашистской базе. При этом Сталин продолжал стоять на своем и писал Димитрову о необходимости продолжать прежний курс, предполагавший изоляцию от социал-демократии.

Кроме того, Димитров направил Сталину письмо, в котором предложил некоторую децентрализацию Коминтерна. «Руководящие органы... — писал он, — берут на себя разрешение почти всех вопросов секций, в результате чего получается, с одной стороны, невозможность сконцентрироваться на основных вопросах, а с другой — привычка руководства секций Коминтерна ждать обыкновенно решений из Москвы».

Выглядело все это весьма демократично. Но в реальности Димитров, и те, кто за ним стоял, просто-напросто хотели освободиться от диктата Сталина и Кремля — с тем, чтобы в будущем создать новый центр красного глобализма. Не исключено, что он возник [- 116 -] бы в одной из европейских стран, пошедшей по пути народнофронтовской революции. (К слову, о новых центрах. В 40-е годы Димитров вел переговоры с Тито о создании «Балканской федерации». Очевидно, этот деятель вовсе не был таким просоветским простачком, каким его принято представлять.)

Показательно, что лидеры Коминтерна не боялись предлагать Сталину собственные политические проекты. А ведь нас уверяют в том, что Коминтерн к тому времени «деградировал» и был послушным оружием в руках Сталина. И тут — такая неожиданная самостоятельность... Но удивляться здесь нечему. Было бы очень наивным полагать, что такая махина, как Коминтерн, столь быстро сдаст свои позиции. Нет, «пламенные интернационалисты» готовы были контратаковать национал-большевика Сталина.

Понятно, что Иосифу Виссарионовичу никакая победа левых сил где-либо в Европе была не нужна. Сталин, как мог, тянул с решением, но все же дал добро на проведение нового курса. При этом он затянул открытие VII, «судьбоносного» конгресса на несколько месяцев. И во время самого форума вождь держался как-то совсем уж отстраненно. «Сталин не только не выступал на конгрессе, но и почти не принимал участия на его заседаниях, — пишет В. 3. Роговин. — И. Б. Тито, принимавший участие в конгрессе в качестве секретаря югославской делегации, впоследствии вспоминал, что за месяц работы конгресса Сталин появился на нем лишь один или два раза, садясь в президиуме за одной из колонн, откуда он почти не виден делегатам» («Сталинский неонэп»).

Однако же Иосиф Виссарионович вовсе не собирался сдаваться. Не сумев торпедировать Народный фронт, он решил перехватить сам проект и выхолостить его революционное содержание. Сталин, еще до конгресса, выступил со своей инициативой. Он предложил французским коммунистам заключить союз не [- 117 -] только с социалистами, но и с партией радикал-социалистов. Это грозное название использовала вполне умеренная, центристская партия, находящаяся намного правее социалистов. Ее включение в Народный фронт объяснялось необходимостью расширения политической базы антифашизма. И это объяснение было «проглочено» — левые пошли на объединение с центристами. Возможно, коминтерновцы надеялись на то, что победа Народного фронта на выборах вызовет такой подъем революционного движения, который сметет радикалов (от которых нужны были только голоса в общую избирательную копилку). У них ведь был перед глазами пример 1917 года, когда за несколько месяцев после падения монархии произошло полное банкротство леволиберальной партии кадетов. Но ведь Россия тогда участвовала в мировой войне, что и способствовало жесточайшей радикализации. Во Франции же ситуация была, конечно, весьма не простой, однако не настолько.

Тем не менее надежды на радикализацию были вполне обоснованны. В середине 30-х произошло довольно-таки резкое полевение европейских социал-демократов. Так, Французская секция Социалистического Интернационала (СФИО) в 1935 году на какое-то время встала левее компартии. «Как ни странно коммунисты... оказались менее радикально и более прагматически настроены, чем социалисты, — замечает В. Галин. — ФКП предлагала включить в программу Народного фронта лишь непосредственные демократические требования, вокруг которых можно было объединить широкие слои народа: отмену чрезвычайных декретов, роспуск фашистских мятежных лиг, сохранение и расширение демократических свобод. Однако руководство СФИО заявило, что такая программа недостаточна, в ней нет ни единой «реформы социалистического характера», и выдвинула свою программу «структурных реформ, социализации (национализации) крупных пред- [- 118 -] приятый, банков, страховых компаний и т. д.» («Политэкономия войны. Тупик либерализма»).