Убийца-юморист - Лилия Беляева

И когда началась перестройка и вдруг я опять своими ушами услыхала, какие все это были страдальцы, как им испортила жизнь эта самая советская власть, — моему, пусть наивному изумлению не было конца. Мне думалось: «И это поэты? Врали и поэты выходит, и такой симбиоз возможен?»

… На этот раз меня Дом литераторов встретил сумраком вестибюля, где пахло нежилым, плесневелым. Парень в черной форме с «билайном» в руках, подошел тотчас и спросил:

— Вы к кому?

— А вы кто тут будете? — резонно отозвалась я.

Он сморгнул белесыми ресницами:

— Охрана. Ресторан охраняем.

— Начиная от входа, что ли?

— Ну!

— Интересные дела, — сказала я. — От кого ресторан-то охраняете? От писателей, что ли?

— Юмор? — сурово спросил он и нехорошо прищурился. — От грабителей. Ваши документы.

— Фига! — сказала я, злясь. — Сначала твое удостоверение! Быстро!

Он подрастерялся… Я полезла в чащу напролом, так, что все затрещало вокруг:

— Кто тебя тут поставил? Кто дал тебе право спрашивать документы? Неужели писатели? А ну пошли в твой ресторан!

И он не осмелился мне перечить. Сила силу ломит. Тот самый случай.

Директор ресторана оказался невеликим мужичком с бегающими глазками:

— Газета? Очень приятно… Нет, нет, ресторан уже давно не принадлежит писателям… Он приватизирован.

— Боже мой! Как замечательно! — сказала я.

— Правильное слово, — встряла толстая тетка с цепучими глазками, крашеная в полублондинку. — Если бы не мы… Если бы не директор Алешенькин…

— А вы кто?

Она потупилась, но призналась:

— Его жена.

Да вовсе не мое это было дело — выяснять, как писательский ресторан захапали чужие верткие люди! Но так ведь интересно же!

Прошла в зал. Ах, какие здесь маялись в безделье белоснежные столы и черно-белые молодцы официантской гвардии!

— Что так маловато публики?

Он тоже по примеру своей родной жены потупил на миг темные смышленые глазки:

— Дороговато…

— Кто же здесь тогда изволит есть?

— Ну… разная публика.

— Стало быть, рэкетирам по карману, а писателям нет?

Алешенькин даже как бы заалел от прилива праведного гнева:

— И писатели едят! Как же! Евтушенко, Вознесенский, другие…

— Понятно. При Советах тут же ели, и при демократии все одно богатенькие. Тогда почему они плачутся-то? Будто только и делали, что страдали?

— Этого не знаю. Это не мои разборки…

Этот типчик давно знал, что неуязвим, а суетился вокруг меня так, на всякий случай, возможно, по старой памяти, когда ещё газетное слово чего-то стоило…

— Если хотите — взгляните на меню, — предложил он мне.

Я взяла в руки глянцевитую расписную обложку, под которой скрывались листы с чарующими наименованиями блюд и не менее чарующими ценами. Читала я про бифштекс «а ля князь Болконский», кисель «а ля Лев Толстой» «куриная грудка в соусе а ля Федор Достоевский» со свистом. То есть буквально присвистывала, вбирая в себя нечаянные, необыкновенные сведения. Окончательно доконал меня «тушеный свиной язык а ля Николай Васильевич Гоголь» и проставленная рядышком баснословная цена.

— Ого-го! — сказала я. — Ого-го!

— Потише, — извинительно попросил меня хозяин этого по-своему уникального произведения. — Здесь… вон там… именно сейчас изволит кушать сам Отушенко… Из Америки приехал… Он в основном в Америке живет, хотя весьма одобряет прогрессивные рыночные тенденции в России.

Я глянула вкось и впрямь обнаружила полосатую длинную спину, загораживающую оранжевый полусвет настольной лампы… И пришла к выводу, что в этом нашем полубезумном мире, где давно уже нипочем человеческая жизнь и совесть, все-таки хорошо именно тем, кто давным-давно раскусил практическую бесполезность всяческого идеализма и употребил это знание себе во благо.

— А знаете ли вы поэта Тимофея Лебедева? — спросила я процветающего ресторатора Алешенькина.

У него сейчас же заболел зуб. Во всяком случае, он покривился лицом и молвил:

— Этот… это… не подарок! Мелюзга у нас там, в подвале.

— Какая мелюзга?

— Ну… всякие малоизвестные писатели, поэты… всякие безденежники… Мы им, отметьте, все-таки оставили подвал. Там буфет. Там можно тоже поесть… Но у них даже на буфет не бывает. Даже на чашку кофе… Они пьют и все. Балласт для общества — я так понимаю. А этот Тимофей Лебедев… простите за выражение… бесштанник и плебей!

— О! — сказала я.

— Я не кручу динамо! — тотчас упредил мое возможное недоверие успешливый ресторатор. — Я вынужден периодически вызывать милицию! И из-за Тимофея Лебедева в том числе!

Тимофей Лебедев становился мне вдвойне интересен. Я поблагодарила разговорчивого господинчика за полезные сведения и спустилась в буфет, а точнее — в подвал, темноватое, низкое помещеньице, оставленное ничтожным писателям-поэтам лишь из величайшего и только эмоционально обоснованного человеколюбия процветающего ресторатора Алешенькина.

Здесь не пахло евроремонтом, в этом скучном помещении, заставленном старыми столами безо всяких скатертей. Здесь витал дух дешевейшей столовки примерно девятнадцатого года. И первое, что бросилось в глаза, были лысые дядечки в усах, устаревшие ещё до перестройки, и дядечки в волосах, но седеньких, порядком поиздержанных. И ничего бы особого в этих персонажах не было бы, если бы они, немного внаклон, не ворковали с абсолютно молоденькими девицами.

Я так поняла: старички эти, будучи членами Союза писателей, возможно, в последний раз в своей жизни звенят шпорами, чтобы очаровать молоденьких, ещё восковой спелости, милашек, обольщенных уже одной возможностью находиться в знаменитом, малодоступном Доме литераторов и беседу беседовать с настоящим поэтом или писателем, который способен читать стихи или даже объяснять разницу между хореем и амфибрахием. Знала я, проходила… В свое время моя школьная подружка Ася сумела почти без памяти влюбиться в испитого старичка-поэта, километрами читавшего ей свои свежевыпеченные стишата о том, как он тоскует без родных деревенских березок… В конце концов она не выдержала и спросила:

— Отчего же вы не купите билет и прямиком в ту деревню? Это же просто!

— Девочка моя дорогая, — оскорбленно ответил поэт. — Нельзя подходить к творчеству столь примитивно, не вовлекая в процессе некие подкорковые ощущения…

Аська расхохоталась. На том и кончился её «литературно-поэтический роман»…

… Еще я углядела на столах весьма скудный ассортимент пищи. У иных пожилых и моложавых мужчин под рукой кроме полупустых белых чашечек с кофе вообще ничего не было. Но кое-кто держал у рта тонюсенький, с расческу, кусочек белого хлеба с налипшими на нем желтоватыми крылышками бабочки, которые оказывались тончайшим ломтиком сыра…

Бедностью пахло здесь! Обрывом всех путей и дорог, ведущих в мир достатка, относительного комфорта и веселой суеты тусовок, организуемых богатенькими Буратино!

А ещё я увидала, что за совсем отдельным столом сидит давешняя крючконосая мадам Алешенькина и на виду у прочего непрезентабельного, полуголодного люда жует и глотает какую-то явно мясную пищу да ещё под соусом… Мать твою…

А ещё я вдруг углядела в воздухе топор… Когда навстречу мне поднялся буйноволосый, широкоплечий мужик с сизоватым носом и ехидным выражением светлых глаз.

— Никак вы! Никак меня! — побежал словесной опрометью. — Никак есть у широкой общественности интерес к дну общества!

Ему мало показалось пожать одну мою руку одной своей рукой — он заграбастал обе мои и сжимал их своими обеими до тех пор, пока я не ойкнула.

— Что? — закричал он на весь этот тухленький подвал для неизбранных. Удивляетесь, как новые хозяева жизни жрут при всем честном народишке? А мы чего можем-то? Россия кончилась! Настоящие российские патриоты спились и залегли по могилкам! Так начертано в письменах мировой закулисы! Чтоб никакого духу русского нигде! Чтоб один ростовщик с домочадцами в ермолках и там и тут! Чтоб гусинские-березовские размножились в неимоверном количестве и заселили всю землю русскую. Задумано и осуществляется!

Из-за стола приподнялся розовощекий старичок, только что бормотавший лупоглазенькой девице что-то интимное, и поинтересовался с долей задора:

— И вам не совестно? Ругать нынешнее, когда всем нам дадена свобода, когда нас не преследуют «тройки», когда мы не вздрагиваем при слове «Сталин»…?

— Во дурень! — обрадовался Тимофей Лебедев. — Опять про Сталина! Про тридцать седьмой! Чеши чаще, где чешется!

— Да! Да! — раззадорился обольститель малолетних. — Про Сталина! Про поганую советскую власть! Ее уже за одно то надо было уничтожить, что она плохо относилась к евреям!

— Ах, ты, трепло! — Тимофей Лебедев вскочил на стул. — Гляньте сюда! Здесь сидит и жрет неблагодарная тварь, у которого в кармане два паспорта! Он меня опять и опять пугает Сталиным и тридцать седьмым в то время, как Россия вымирает сегодня, сейчас, под семь сорок, под чавканье сволочных, подлых интернационалистов-космополитов! Ну, все! Достал! Сейчас буду морду бить!