Ностальгия по чужбине. Книга первая - Йосеф Шагал

Я поежилась и подняла воротник утепленного плаща.

— Тебе холодно? — спросил Юджин, повторяя ту же операцию с воротником своей дубленки.

— Немного. Просто в баре было слишком уж натоплено…

Я чувствовала себя виноватой со всех сторон и просто боялась признаваться мужу, что меня буквально колотит нервная дрожь.

— Который час, Юджин?

— Не торопись… — Он огляделся и прикурил вторую за день сигарету. — До звонка есть еще семь минут. Успеешь.

— Ладно… — Я посмотрела на телефонный автомат, возле которого, естественно, не было ни души. Да и какому сумасшедшему пришло бы в голову вылезать в такую слякоть на улицу, чтобы позвонить? Тем более, что в теплом баре наискосок было целых три телефонные кабинки плюс запасливый бармен Римас с никогда не кончающимися телефонными жетонами в выдвижном ящике кассы. — Я сейчас пойду, милый, а ты жди меня здесь…

— Не торопись, еще есть пара минут… — Повернувшись спиной к проезжей части улицы, Юджин за плечи притянул меня к себе, заслоняя от порывистого ветра, и слегка наклонил голову. — Я хочу попросить тебя об одной вещи, Вэл…

— Ты же знаешь, что в ближайшие две минуты я не смогу это сделать, — пробормотала я, вдыхая родной запах. — Зато потом…

— Вэл, пожалуйста, перестань резвиться! — Шепот Юджина стал жарким. — Я говорю серьезно…

С годами я поняла, что женщины реагируют только на интонации. Смысл любых, даже самых важных вещей, а также значение тех или иных выразительных жестов доходит до их сознания чуть позднее, словно преодолевая естественный барьер восприятия. И только ИНТОНАЦИЯ принимается мгновенно, практически без паузы. Поскольку несет она в себе самое что ни есть главное — ответ на извечный бабский вопрос, ХОРОШУЮ или ПЛОХУЮ новость принес ее единственный. Так вот, интонация, с которой Юджин сказал «Я говорю серьезно…», была такой ужасной, что я…

И в этот момент, почувствовав мое непроизвольное желание дернуться, он прижал меня еще крепче и негромко произнес:

— Стой тихо, дорогая. Вот так… И слушай меня, не перебивая… Я знаю, что тебе это будет сделать непросто, но ты уж постарайся ради меня, ладно?

— Да что с то…

— Представь себе, дорогая что я — стена. А дверь «Колумба» — стена противоположная. Как только я скажу тебе: «Вперед!», ты пулей, — понимаешь, родная, пулей и даже чуть быстрее, — промчишься от одной стены к другой, не отклоняясь в сторону даже не полградуса…

— Зачем я до…?

— Заткнись! — ласково прошептал Юджин, щекоча дыханием мое ухо. — Делай, что я тебе сказал. Как только очутишься в баре, срочно вызывай полицию. Поняла, Вэл?

— Нет!

— Сделать то, что я прошу, без вопросов сможешь?

— Только ради тебя, дорогой.

— Тогда бе…

Он так и не сказал «Беги». Я даже не услышала, а УЛОВИЛА где-то совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, прерывистый шелест воздуха. Словно кто-то за спиной моего мужа открыл подряд три жестянки пива. Или «кока-колы». И в ту же секунду Юджин, не разжимая объятий, стал как-то странно оседать и клониться, подминая меня под свое неестественно грузное, непонятно почему отяжелевшее тело. Ничего не соображая, я грохнулась на тротуар, не в силах даже шевельнуться — тело Юджина словно пригвоздило меня к мокрому асфальту.

Я хотела закричать, но вдруг с ужасом почувствовала, что горло не пропускает ни единого звука. Словно кто-то вырвал из меня голосовые связки, вставив на их место вязкий рулон туалетной бумаги. И почти в ту же секунду уши буквально заложило от пронзительного визга тормозов и рева мощного двигателя. Кто-то торопился по своим делам, даже не обратив внимание на взрослую и прилично одетую пару, валявшуюся на мокром тротуаре как два окурка.

И только потом, когда ужасный визг и резкий запах паленой резины постепенно растворились и исчезли, а высаженное кипарисами авеню Линкольна вновь впало в состояние неестественной тишины, все вокруг стала поглощать беспросветно черная мгла. Медленно погружаясь в эту чернильную бездну, я представляла себе, что пытаюсь поднять своего мужа, о чем-то кричу, кого-то зову на помощь…

На самом же деле я лишь беззвучно шевелила губами…

5

Подмосковье.

Правительственная дача ЦК КПСС.

Январь 1986 года

В вертикальной системе советской власти, доведенной до автоматизма десятилетиями подковерной борьбы, суровых репрессий, иезуитских партийных и государственных чисток, политических интриг и не прогнозируемых кадровых перестановок, должность председателя Президиума Верховного Совета за глаза называли «дежурным по Советской власти»…

До неприличия огромный, словно сборочный цех автозавода, увешанный подлинниками великих мастеров и обставленный раритетной мебелью кабинет председателя Президиума Верховного Совета в Кремле больше походил на драгоценный кубок для праха кремированного, нежели на рабочее место живого человека. Этот диковинный кабинет, за редким исключением, занимали люди с выдающимися биографиями и бесспорными заслугами в деле строительства коммунистического общества, с помпой вытолкнутые в силу конкретных политических и конъюнктурных обстоятельств на высший государственный пост, но за канаты РЕАЛЬНОЙ власти.

Это было одновременно самое почетное и наименее значимое кресло в советской иерархии власти, помнившее и благодушную покорность «всесоюзного старосты» Михаила Калинина, даже пикнуть не смевшего под суровым взглядом Сталина, и неуемные политические амбиции Николая Булганина, которому так и не удалось отпихнуть Хрущева, и мелкое интриганство Николая Подгорного, пытавшегося время от времени вставлять палки в колеса Брежнева…

С семьдесят седьмого года легендарное кресло «дежурного по Советской Власти» пустовало: осознав свое бессилие перед дипломатическим протоколом, Брежнев, которому было тесно в кабинете генерального секретаря ЦК КПСС, под бурные овации Дворца съездов, провозгласил новую советскую конституцию, добавил к титулу генерального секретаря партии пост президента СССР и, целиком узурпировав власть в стране, стал получать в подарок от иностранных лидеров роскошные авто и как генсек, и как президент великой державы…

Летом 1985 года про «кремлевский склеп» очень своевременно вспомнил Михаил Горбачев, выпихнув туда семидесятипятилетнего Андрея Андреевича Громыко — человека, которому, по существу, Горбачев был обязан своим стремительным возвышением. Вот так, обыденно и невесело завершилась уникальная карьера последнего из оставшихся в живых учеников Сталина, почти тридцать лет занимавшего пост министра иностранных дел и примерно столько же входившего в элиту партийно-государственного руководства страны.

Громыко со свойственным поколению руководителей сталинской школы аскетизмом всей душой презирал этот помпезный кабинет, внешнюю значимость, а по сути дела, абсолютную несерьезность новых функций, и потому старался как можно реже посещать присутственное место, где, по заведенному десятилетиями распорядку, чиновники, вроде бы, занимавшиеся законотворчеством, а на деле просто перекладывавшие бумажки и распределявшие очередность церемоний вручения наград, посещения торжественных заседаний и дипломатических приемов, прекрасно обходились без своего легендарного шефа. Большую часть времени Громыко проводил на своей даче под присмотром практически бездельничавшей охраны из Девятого управления КГБ — тропа вельможных ходоков к БЫВШЕМУ члену Политбюро и министру иностранных дел СССР, еще совсем недавно вытоптанная до последней травинки, мгновенно заросла. И не было никаких оснований держать в сердце обиду и корить в черной неблагодарности вчерашних друзей, коллег и сподвижников: инерция мышления, на которой СИСТЕМА воспитала подавляющее большинство начальников, прорабов и чернорабочих строительства коммунизма (в их числе, и самого Громыко) полностью исключала вероятность возвращения «оттуда». И политический труп Андрея Андреевича Громыко, без церемоний и речей, был заживо погребен…

Мысль сесть за воспоминания пришла к Громыко не сразу. Являясь одним из самых жестких и последовательных советских прагматиков, почти полвека занимавший ответственные государственные посты, он практически никогда не имел свободного времени, а потому его организм привык подчиняться жестко спланированному распорядку, в котором сну отводилось не более шести часов. Понятие «выходной» для Громыко не существовало вообще: где бы он ни находился — в рабочем кабинете на Смоленской площади, на правительственной даче в Пицунде, на переговорах за рубежом, — за ним неизменно следовали справки, протоколы, отчеты, с которыми нужно было ознакомиться, отредактировать, уточнить, подписать… Резкий, никак не ожидавшийся отход от дел, тоскливая маята в самом синекурном кресле Советского Союза, полная изоляция от происходящего вокруг не могли не привести к началу духовного и физического распада бесспорно незаурядной личности. Громыко подолгу валялся в постели, стал испытывать приступы хандры, вяло отмахивался от попыток сына чаще видеться с ним…