Аэропорт - Сергей Лойко

Русские десантники встают в полный рост в своих окопах и дают кто один, кто два выстрела, а кто и очередь в воздух из всех видов оружия.

Механик Семеныч, не переставая, крестится внутри «мотолыги» свободной рукой. Он не знает, что это салют...

— Чертовщина, Степан! — сказал Налим, в который раз поднося к глазам Бандера, сидящего за столом в полутьме КСП, кусочек линованной бумаги из школьного блокнота, на котором семь раз друг за другом написана цифра «13». — Как хочешь, но это чертовщина чистой воды, что ж еще?

Старший сержант Светлов с позывным «Налим» до конца оставался в башне за командира. Закопченный, как и все, так, что не видно веснушек на щеках и на носу, без каски, с грязными, взъерошенными рыжими волосами, он обвел взглядом сидящих за столом, включая журналиста, и слово в слово повторил свой удивительный рассказ, будто пересказывал краткое содержание гоголевского Вия.

— Первый батальон, третья рота - тринадцать, да? - Его черный палец остановился на первой цифре листочка, который он держал высоко над столом, ближе к лампочке. — Потом первый взвод, третье отделение. Еще тринадцать! Теперь БТР номер сто тридцать один, командир отделения сержант Златко, «3» как «тройка», так? Еще два раза тринадцать, итого уже четыре раза! Еще! При выходе у меня тринадцать магазинов — это уже пять! В башне тринадцать этажей — это шесть! Комната, в которой ночевали, выхожу — на двери номер тринадцать! Что самое интересное, число тринадцать повторяется здесь семь раз! Семь! У нас как раз семь двухсотых. Было. Вот так.

Все молчали. Все уже слышали это два или три раза. В группе Бандера из личного состава остался тридцать один человек, не считая фотографа. Тоже тринадцать наоборот.

— Чому ти не поïхав? — Степан отводит в сторону Алексея. — Це був наказ![73]

— Я не твой подчиненный, Степа. Ты сам видел, на этом рейсе все места заняты.

— Ну що менi з тобою робити, дядя Льоша? Нiка мене з'ïсть! Я ïй обiцяв![74]

— Обещанного три года ждут.

— Три роки! Нам би три години зара протриматися![75]

— Продержитесь. Они же не знают, сколько нас осталось. То есть вас, — поправил себя Алексей.

В Красном Камне отзвуков салюта слышно не было. Зато под камеры и без особых фанфар по главной улице шел парад. Парад военнопленных.

Медведь, его маленькая группа и еще человек пятнадцать, захваченных в разное время в других местах, брели по столице ККНР, опустив головы, под дулами автоматов десятков сепаратистов, выряженных по случаю в новые с иголочки одинаковые камуфляжи.

Жалкие, грязные, избитые побежденные «фашисты» — и гордые, чистые, сытые, праведные победители.

Но чего‑то явно не хватало во всей этой классике российской военно-телевизионной науки. Улицы были пустынны. Не хватало главного — народного гнева, осуждения и презрения.

Редкие прохожие останавливались на обочине, между лужами и кучками бытового мусора, который больше никто не убирал, понуро смотрели на печальную процессию. В грустных взглядах большинства из них, скорее, было больше тревоги и сочувствия, чем того, на что рассчитывали организаторы. Под ногами прохожих путалось несколько таких же понурых бродячих собак.

— Все. Стоп, стоп! Ждем наших. Картинки нет пока, — деловито и негромко бросил старшему по параду военному молодой человек в синей каске с надписью «Пресса» и в такого же цвета новеньком бронежилете с надписью Like News.

Процессия остановилась. Сепары встали вокруг группками, курили, смеялись и разговаривали между собой, как будто пленных больше не надо было охранять.

И действительно, почти все из них были ранены, многие едва держались на ногах. Им нужна была срочная медицинская помощь, постель и уход, а не исполнение роли фашистов в очередном телевизионном проекте.

У Медведя вся голова была в сгустках крови, правый глаз совсем затек, так что его не было видно, вокруг левого расползался черный синяк. Вся правая щека залилась пунцовым ожогом. Форма на нем была рваная и грязная с сорванными знаками различия. Правая нога, перебитая куском арматуры повыше колена во время избиения накануне в ангаре, нестерпимо болела, и он волочил ее, придерживая сверху рукой.

И даже в таком состоянии Медведь выделялся из толпы пленных своей природной мощью и статью. Да и по возрасту видно было, что не рядовой, а командир.

В этот момент колонну догнали два автобуса, из которых стали поспешно выходить мужчины и женщины средне-пожилого возраста. Одни разворачивали плакаты «Фашизм не пройдет!», «Долой киевскую хунту!». Другие сразу стали искать вокруг подручные средства - камни и палки, с чем на улицах Красного Камня проблем больше не было.

Один молодой человек в синем бронежилете без каски, тоже приехавший в автобусе, пытался как‑то выстроить «негодующих» вдоль колонны, пока марш не возобновился.

— Товарищи, товарищи, проходим дальше, — руководил он прибывшей толпой, помогая себе руками. — Всем места хватит, не толпимся в конце, не толпимся.

— Все, начали! — режиссер или корреспондент громко крикнул кому‑то, и процессия двинулась в путь. Двум операторам теперь было что снимать — натуральная картинка народного гнева и ненависти к поверженному врагу. — Работаем, работаем, только без мата, пожалуйста. Помните, вы в эфире. Ведем себя, по крайней мере, прилично.

Одна камера снимала процессию, другая — включение корреспондента в синей каске, который боком ловко двигался вдоль парада, чтобы не отстать. Прибывшая группа гражданского гнева скандировала: «Позор! Позор!».

— Еще вчера эти фашистские каратели, посланные нелегитимной киевской хунтой, обстреливали из систем залпового огня жилые кварталы Красного Камня, — начал работать на камеру синий. — А теперь они должны посмотреть в глаза родным тех, кого они убили и искалечили! Тем, кто потерял жен, мужей, стариков и детей в этой варварской войне, которую прислужники заокеанских хозяев, окопавшиеся в Киеве, вероломно развязали против собственного народа!

«Позор, позор!» — кричала толпа, под камеры распаляя себя все сильнее и сильнее. Женщины визжали и кидали в пленных камни. Мужчины подбегали к колонне и били пленных палками по спинам и головам. Охранники уворачивались от особо усердных «протестующих», лениво отпихивая их в стороны.

Теперь картинка была, что надо. Синий светился от счастья. Через минуту он уже брал ключевое интервью на фоне проходящей колонны.

— Они убили моего маленького сына Мишеньку-у-у-у-у- у-у-у! — причитала полноватая, грубо накрашенная женщина средних лет с начесом. — Нет прощения извергам. Нена-ви-и-и-и-и-и-жу! Будьте вы прокляты!

Если внимательно присмотреться к матери, потерявшей сына, ценители жанра могли бы узнать в ней сестру сожженного фашистами живьем в Одессе в прошлом году, а также беженку из Славянска, которая своими глазами видела, как «изверги бандеровские» распяли на центральной площади трехлетнего мальчика.

«Слишком театрально завывает, дура, — раздраженно заметил про себя синий. — Впрочем х...й с ней. И так сойдет. Не в театре. Пипл схавает».

Море народного гнева и ненависти до краев заливало улицы Красного Камня.

Настя, тридцатидвухлетняя мать троих мальчиков, дородная и крепкая, классическая жена офицера, помешивала одной рукой пельмени на кухне их двухкомнатной квартирки на окраине Харькова, а другой — настраивала маленький телевизор на стене.

У них на балконе стояла спутниковая антенна, которая ловила запрещенное российское телевидение, чьи репортажи про войну она старалась не пропускать.

На украинских каналах информации почти не было, не говоря уже о картинке, а Сережа почти ничего не рассказывал, говорил, что все «нормально». Он уже два дня не звонил и не писал сообщений. Настя начинала волноваться.

«Нет прощения извергам! Пусть их семьи испытают такое же горе, что выпало мне!» — причитал женский голос с экрана, на котором пленных украинских солдат вели по улицам Красного Камня под гневные крики и улюлюканье свирепой толпы местных жителей.

Вот камера выхватывает крупным планом какого‑то долговязого жителя в кепке с увесистой доской в руках. Тот подбегает к процессии и со всего размаху лупит ею по широкой спине одного из пленных. Пленный оборачивается, пытаясь заслониться от нового удара... И Настя роняет ложку и сползает вдоль плиты на пол, теряя сознание.

Она приходит в себя в больничной палате. Доктор улыбается ей, держит за руку.

— Нет нужды волноваться. Такое бывает в вашем положении, — мягко говорит он. — Поздравляю, вы беременны!

ГЛАВА IX.

"ДНIПРО"

Нас беспокоит судьба наших соотечественников [ред. — в Крыму]... но это совсем не значит, что мы собираемся махать шашкой и вводить куда-то войска. это полная ерунда, ничего подобного нет и быть не может.