Я хочу домой - Эльчин Сафарли

Мы с Эдом через день заглядывали в кондитерскую Чимназ. Она усаживала меня на высокий стул за круглый белый столик, угощала сладким. Дедушка уходил по делам – или на рынок, или за смесителем, или за новыми историями, и широкоплечая иранка с пухлыми губами рассказывала мне то, что тогда казалось странным, а спустя годы – близким.

По воскресеньям Чимназ приглашала в кондитерскую детей-сирот. Дедушка дарил им дождевики из разноцветного полиэтилена, а я помогала готовить для малышей фирни.

«Когда люди помогают друг другу, они становятся добрее. Сейчас все жалуются на кризис. По-моему, это полезное время – оно учит нас состраданию. А те, кто станет злее? Они… сделали выбор».

Для фирни Чимназ брала рисовую муку с мельницы старика Бурито. Идеально промолотая, не влажная, белоснежного цвета.

Приготовление Чимназ начинала с того, что добавляла в муку сахарный песок и полстакана гюлаба[45]. Я у плиты сторожила молоко. Оно закипало, и Чимназ всыпала в него рисово-розовую смесь. Важно не переставать помешивать – в фирни не должно быть комочков. Варили шесть минут. Выключив под кастрюлей огонь, я продолжала мешать, чтобы фирни не свернулся. Готовый десерт разливали по плоским тарелочкам.

На белой глади десерта рисую линии молотой корицей. Осталось расписать еще две тарелки. Чимназ снимает фартук, ставит греться чайник, садится рядом. «Белый – цвет спокойствия, чистого листа… Жизнь человека – как тарелочка фирни. Кто бы что ни говорил, белого в ней все равно больше. А темные полосы – временное. Без них было бы неинтересно».

Эд до последнего года жизни ездил по утрам на улицу Жардо за свежим выпуском «Каспия», что-то доделывал в Молчаливом доме, возил в двадцать девятый день каждого месяца швейную машинку на промасливание, шил дождевики, а субботними вечерами тушил каштаны в чугунной сковороде, чуть надрезав их с макушки и сбрызнув соленой водой.

По пятницам, в любимый день покойной бабушки, он просыпался на рассвете и уходил к морю. С маленькой черно-белой фотографией Офы в нагрудном кармане зеленого пиджака, который надевал в пятый день недели. И пиджак, и фотографию подарила ему бабушка. На обороте написано: «И в следующей жизни мы будем в обнимку. Люблю».

С годами дедушке стало тяжело передвигаться, и мы с мамой поочередно приезжали с ним пожить. Отказывался возвращаться в город – не мог без Молчаливого дома, ослепшего на один глаз от старости Скрипки, Синего моря, Моцарта и воспоминаний.

По пятницам, пока я дремала на раскладушке, Эд порывался встать, одеться и выйти из дома – не нарушая традиции. Силы покидали его у двери. Он падал у порога. Прятал глаза рукой. Плакал.

Чимназ привезла коляску, и теперь мы гуляли вместе – я, Эд и его капельница.

Я поворачивала коляску по направлению к Моцарту, накрывала дедушку коричневым пледом, и мы слушали – друг друга, волны и ту самую шестнадцатую сонату.

«Для меня страшным было прожить жизнь “как получится”. Отказаться от мечты, встречать и провожать дни впустую. Пустая жизнь – это быть так, как большинство. Бояться свернуть на улицу, которую все обходят стороной. Отложить мечту подальше после первой неудачной попытки… Фейга, судьба – это твои мысли, намерения, шаги. Ты сама себе и талисман, и плохая примета».

После прогулки возвращались домой, я пекла Эду печенье на апельсиновом соке (по рецепту бабушки Офы), читала Туве Янссон, причесывала Скрипку или дошивала дождевики. Дедушка следил с кровати за моей работой, давал советы, указывал на недочеты.

По воскресеньям я вместо него отвозила дождевики на утренники Чимназ.

* * *

В миску с размягченным маслом добавляю яйцо, сахар, полстакана апельсинового сока и цедру. Перемешиваю, закидываю просеянную муку с щепоткой соли и разрыхлителя. Замешиваю мягкое тесто, формирую шарики, обмакиваю их в смесь корицы и сахара, выкладываю на противень. Через пятнадцать минут печенье для Эда готово.

Врач разрешил ему не больше одной в день, и то – до полудня. Утренний чай Эд пил с апельсиновым печеньем по рецепту жены, которое она пекла все годы совместной жизни и которое после ее смерти он научился печь сам.

Ей было восемнадцать, ему двадцать. Познакомились на апельсиновой плантации в юго-восточном городе Ленкорань, где оба подрабатывали в студенчестве. Корзина с апельсинами перевесила хрупкое тело Офы: она начала падать со стремянки, но в последний момент ее подхватил смуглый парнишка. Упали вместе.

Спустя неделю Эд сделал предложение. Офа согласилась. На годовщину свадьбы дедушке с бабушкой всегда дарили подарки, связанные с апельсинами.

Я дарила открытки с изображением цитрусов и на оборотной стороне неизменно выписывала цитату из любимого рассказа Янссон. Правда, с небольшими изменениями. «Где-то на юге он ест апельсины. Если бы я была уверена, что он знает, как я ради него собираюсь перевалить через горы, я бы решилась на такой шаг».

Крошки печенья осыпались на белую салфетку, расстеленную на его груди. Я кормила дедушку, а он рассказывал мне о них двоих. Спешил поделиться воспоминаниями, чтобы они не ушли навсегда с ним.

«Я встретил Офу и понял: где бы я ни жил, лучше не будет, если не приложить труда, чтобы что-то изменилось к лучшему. Отношения не будут работой, если человек “твой”. Вы слышите друг друга, вам вместе хорошо, есть общие интересы – достаточно. Не надо искать сложное там, где может быть просто.

Любовь к Офе научила меня управлять эмоциями. Не бояться их и не зацикливаться на негативном. Кому-то это легче дается, кому-то труднее – чувствительность и опыт у всех разные. Но когда ты чего-то хочешь и вкладываешь в желание любовь, возможно многое».

Как бы больно ему ни было, Эд не жаловался. Он мог улыбнуться и сказать: «А ну-ка погляди, что у меня там с давлением. Повысилось вроде. Наверное, хазри приближается». Я заваривала деду кожуру красной сливы, раздвигала шторы, и мы смотрели на волны. Скрипка храпел под столом. Печь остывала после апельсинового печенья, наполняя дом ароматным теплом.

«Мы с Офой доверяли миру, как бы о нем ни отзывались окружающие. Для кого-то взгляд, обращенный на него, подозрителен, а для кого-то – откровение. Ты сама выбираешь: счастье вопреки всему или отчаянье несмотря ни на что, простить себя или проклинать до конца дней, верить людям или ждать от них подвоха. Если не получается отвлечься от болезненного, вспомни, что у тебя мало времени и тратить его на самоистязания глупо. Только в детстве кажется, что время движется медленно и все успеется».

В пятнадцать лет у меня обнаружили опухоль между позвонками. Я лежала в палате в ожидании сцинтиграфии: выяснить характер новообразования. В коридоре мама тревожно шепталась с врачом, а я готовилась. К смерти. Фантазия отчаяньем рисовала, как опухоль разрастется до гигантских размеров и сожрет меня. Остатки тела закинут в яму и забросают песком.

Боялась смерти. Ее неизвестности.

В палату вошел Эд, срочно приехавший из Сонной деревни. В руках – тарелка фирни и банка с водой. «Вот десерт. Вот волна Синего моря, Фейга. Умывайся ею, все пройдет». Обняв дедушку, я плакала на его плече. Тревога сменялась тишиной, и смерть больше не напоминала бездонную яму в зимней жиже.

«Одной волны на два дня хватит. Иди умойся, пойдем на обследование».

Пока меня готовили к сцинтиграфии, дедушка стоял за толстым стеклом, не сводя с меня глаз.

Проспала весь следующий день. Проснулась – рядом сидел Эд, положив ладонь мне на лоб. Попросила еды. Он кормил меня кашей и рассказывал, что Скрипка тоскует, спит на моем пледе; что в кондитерской Чимназ новинка – печенье из кукурузной крупы с кусочками белого шоколада – «тебе понравится»; что у Романа, продавца газет на улице Жардо, родился сын с короткими, густыми, как вермишель, волосами.

«Ты взрослая девочка, Фейга, выйди из своих страхов, посмотри на них со стороны. Они туман перед дождем, который вот-вот рассеется. Сложные дни нужны, мысли о смерти тоже. Открывают в нас новое…»

Эд учил меня крепко держаться за жизнь. Что бы ни случилось.

«Рептилии часто играют в смерть, притворяются мертвыми, чтобы защититься от врагов. Не шевелятся, не дышат. Уходит угроза – животное начинает двигаться и живет активнее, чем раньше. Скоро тебя выпишут, малыш, и ты полюбишь жизнь сильнее, чем прежде».

На следующий день Эд увез меня к Синему морю. Врачи противились. Дедушка собрал вещи, взял меня на руки и вынес из больничных стен. Мама возмущалась, бежала за нами. «Оставь нас в покое, дочь! Моя внучка здорова».

Мы сели в такси. Мама, швырнув нам вслед бумаги с направлением врача, что-то прокричала. Ветер унес ее слова.