Я хочу домой - Эльчин Сафарли

Страх смерти рождает не неизвестность, а непрожитая жизнь.

На зимние каникулы меня отправляли к дедушке Эду в Сонную деревню на побережье Синего моря. Там у него был маленький домик, в который он переехал после бабушкиной смерти. Когда-то они строили его вместе, на старость. Судьба распорядилась так, что дедушка Эд остался жить один, в компании низкорослого рыжего пса Скрипки.

«Мне здесь тихо, и воздух чище. Не буду вам мешать в городе, живите спокойно». Мы с мамой ездили за Эдом, уговаривали вернуться. «Ты нам нужен. Нечего тебе доживать свой век в одиночестве…» Он обижался: «Я там не один. Есть Офа. Она внутри, во мне. И я не доживаю, а живу. Просто не так, как раньше».

Я называла его домик Молчаливым. Какой бы сильный ветер ни дул с моря, в доме сохранялась абсолютная тишина, редкими ночами прерываемая сопением замерзших чаек.

Полюбила зимнее море за его отрешенность и волнение, наполненное усталостью от летних месяцев. Если во время ураганов округа запирала ставни, то дедушка, наоборот, выходил к морю. Надевал дождевик, резиновые сапоги и помогал растерянным тюленятам, которых выбрасывало на берег, возвращаться в море.

Я наблюдала из окна за волнами, перехлестывающими через волнорез, за бесстрашными действиями Эда на их фоне и вспоминала его слова: «Бушующее море – как плачущий ребенок. От него не прятаться надо – обнять. Любое возмущение лечится любовью. Чем сильнее возмущение, тем больше любви нужно ребенку, женщине или… морю».

На скромную жизнь в Доме Молчания дедушка зарабатывал пошивом дождевиков. Раз в месяц садился на велосипед, сажал в переднюю корзину тявкающего карлика Скрипку и ехал на городской рынок за партией полиэтилена, желтого и прозрачного. Когда-то в армии дедушка работал в цехе по пошиву военной одежды. Там овладел мастерством и теперь шил плащи-дождевики с капюшоном, продавая их местным жителям и туристам.

«Когда укрепляю боковые швы косой бейкой, будто избавляюсь от сомнений. Прошлое не просится на замену настоящему. Застежки пришивая, убеждаюсь: имеет значение только то, что ты делаешь и с каким чувством. Остальное – пена ушедших в море волн».

…Это было в старших классах, когда я в первый раз приехала к дедушке без мамы, самостоятельно, на автобусе. Зашла в дом, сняла дождевик (подаренный Эдом на день рождения), переоделась и легла в кровать. Побыстрее уснуть – лишь бы не слышать уязвленного нелюбовью самолюбия. Проспала трое суток. Открыла глаза: у кровати сидел Эд с железной кружкой горячего молока.

«Деда, куда мне убежать от себя?» Он встал, распахнул окно – в комнату хлынул запах полета чаек. «Только к самой себе, моя девочка».

…Яхмур никогда не видела моря. Спрашивает о нем. «Какое оно? На что похоже?» Я подбираю подходящую метафору и в конце спонтанно предлагаю: «На людей. Такое же разное». Сначала сравнение показалось мне глупым, но спустя минуту осознаю его точность.

Море бывает красивым и жутким, убаюкивающим и опасным, спокойным и бушующим, словно отражает контрасты человека.

Мы плывем по морю, самостоятельно определяя направление. Хотя так легко списать все на шторм, сетуя на безнадежность положения.

Ближе к обеду забираю Яхмур из школы. До вечера она со мной. Тетушка Хандан рада малышке: «Когда в доме звучит детский голос, все вокруг наполняется любовью».

Семья Яхмур занята бизнесом: весь день муж, жена и дедушка проводят на своих ткацких фабриках. На малышку времени нет.

С пеленок ее растили няни. Воскресенье, когда у меня выходной, Яхмур проводит дома – прячется под кроватью, пока родители устраивают званые ужины своим друзьям, среди которых модно нанимать в няни русских женщин, владеющих иностранными языками.

К семи часам за девочкой заедет водитель. За четыре часа планируем дочитать «Каштанку» и испечь имбирные пряники.

Чеховскую историю о безусловной любви Яхмур слушает завороженно, не шевелясь. В глазах то улыбка, то волнение.

«Вспоминала она комнатку с грязными обоями, гуся, Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но все это представлялось ей теперь как длинный, перепутанный, тяжелый сон…» На этой строчке прерываемся – Яхмур убегает в прихожую, к портфелю. Приносит бумагу, карандаши.

«Нарисуй их, пожалуйста».

Вспоминая школьные уроки рисования, пытаюсь изобразить каморку столяра, Каштанку в огнях вечерней улицы и таинственного циркового слона. Получается криво, смазанно. Но это лучше серой книги без иллюстраций – на местном языке «Каштанка» издана блекло.

Отслеживая линии нарисованных образов, переношусь в детство, в нашу с Эдом поездку на умирающее побережье Аральского моря. Дед ездил туда по работе, связанной со снижением уровня воды в Арале, – проектировал дамбу и плотину с затвором. Если выпадало на каникулы, брал и меня с собой.

Море покидало свои берега, обнажая жадность людей и выбрасывая на сушу корабли. Покоясь на остатках соли с пестицидами, они унизительно ржавели в своей ненужности.

Я тогда впервые увидела кладбище кораблей. Открытые могилы навещали верблюды, прячась в тени покинутых от палящего солнца.

Моряки, уехав на заработки в соседние страны, забыли о своих судах. Лишь на одном из них неизвестный написал синей краской «Прости, Арал!».

Нас с дедушкой селили в побеленном домике с зелеными рамами. Воду и продукты сюда привозили из ближайшего города. С аппетитом у меня было неважно и, чтобы не расстраивать Эда, я прятала несъеденную еду, скармливая ее верблюдам. Стоило мне появиться в пустыне, как они томно ходили за мной, пока я просила прощения у кораблей. За тех, кто их бросил.

Обнимала проржавевшие бока безмолвных статуй, повторяя «Простите»… На коже рук и майке оставались коричневые разводы. Мне наивно казалось, что, услышав эти слова, души кораблей обретут покой. Перестанут ждать возвращения моря и капитана.

Кто-то из соседей сообщил Эду о моих одиноких прогулках. Он не разозлился, а взял меня за руку и отвел к тому самому кораблю с синими словами. Сели под его носом. Перед нами расстилалась пустыня с серыми крышами домов.

«Они настолько сильные, Фейга, что смогли простить тех, кто оказался слабее. Не волнуйся, их души вернулись в море. Им хорошо… Прощение обладает волшебством, оно награждает второй жизнью».

Спустя три дня мы вернулись в город. Все оставшееся лето я рисовала корабли с надписью «Прости, Арал!».

* * *

В просеянную муку добавляю молотые кардамон, корицу, имбирь. Перемешиваю. «Яхмур, неси мед!» Моя девочка подносит миску, в которой взбила яйца, мед и сахар. Аккуратно вливает массу в муку, а я осторожно помешиваю венчиком. Выпечка не любит спешки.

Осталось добавить растопленное масло, еще раз перемешать до однородности и подержать тесто в холодильнике. Должно схватиться. Потом можно раскатывать.

Яхмур достает из шкафа металлические формы, будет вырезать фигурки из теста. Елка, сердце, заяц и домик. Последнюю Яхмур крепко сжимает в руке, с грустью посматривая на настенные часы. Скоро приедет водитель.

«Фейга, а дома всем должно быть хорошо?» Она называет меня так же, как дедушка. Фейга – «птица» на идише. В детстве я любила рассказывать о своих мечтах. Эд говорил, что наши мечты – это птицы. «Сохрани веру в их полет и свободу».

Так у меня оказалось два имени. Как говорят на Востоке, две жизни.

Раскатываю охладившееся тесто толщиной в сантиметр. «Пора вырезать фигурки!» Первой Яхмур выбирает формочку-сердце. «Твой настоящий дом в нем, девочка моя. Там твои родители, друзья, пряники и все, что ты любишь».

Она перекладывает фигурки на противень, смазывает взбитым яйцом, посыпает сахаром. Оставшееся тесто раскатываю заново.

Яхмур нечаянно опрокидывает стакан с сахарным песком, он рассыпается по столешнице. Белоснежные крупицы сверкают в лучах солнца. Рядом голубая пиала с взбитыми яйцами – чем не летнее небо? На правом запястье Яхмур – янтарное родимое пятно, формой напоминающее воробушка. Из приоткрытой форточки доносится азан, смешанный с пением скворцов на ветках платанов. Приоткрытая печь делится жаром, ласково согревающим мою спину.

Люди жалуются на однообразие, забурившись в свои земные противостояния и не желая поднимать головы. На небе солнце восходит и заходит, облака живописно растягиваются в движении, звезды прячутся и появляются – там жизнь всегда продолжается. Герои вечных драм, мы не замечаем истинной красоты в ожидании чего-то более яркого. А что может быть ярче рассвета? Разве что закат.

Чтобы найти покой, достаточно осмотреться. Все главное рядом.

В медную миску с теплым чаем Хандан всыпает хну. Перемешивает до консистенции каши, накрывает крышкой и оставляет настаиваться на печи. Если нужен оттенок светлее, в хну добавляют лимонный сок.