Я хочу домой - Эльчин Сафарли

Обычно восьми часов для заваривания достаточно.

По дому разносится травяной запах, который тетушка перебивает ароматом разогретых семян кардамона. «В этот раз Самуил привез хорошую хну, видишь, запах нежный. Значит, перемололи именно нижние листья лавсонии[43], а не верхние, которые пахнут приторнее и больше подходят для росписи тела».

Хандан расчесывает мои волосы деревянным гребнем. За последние два года они отросли, вернулся блеск. Может, оттого, что я покрываю их платком?

Затем она пропитывает кончики маслом черного тмина. Используем его в холодные месяцы, поэтому глиняный кувшин с маслом уже вынесли из погреба. На нем надпись арабскими буквами. Провожу пальцами по шершавым линиям, спрашиваю у Хандан их значение.

«Каждый человек – как кувшин. Потряси, и из него начнет выплескиваться то, чем он наполнен».

* * *

Выше нашего дома есть улица Спящего слона. Она пролегает по безлесой вершине, издали похожей на слона, погрузившегося в долгий сон. Вокруг шиповниковые сады – летом цветут бордовыми цветами, зимой отсвечивают красными плодами на голых ветках.

Там много лет жили грузины. Тетушка Хандан, будучи школьницей, бегала к ним за сулугуни, который ее мама вперемешку с зеленью добавляла в «конверты» гезлеме[44]. Соседям семьи Каракартал это казалось странным.

«Делать вам нечего, покупать сыр у христиан. Своего, что ли, нет?!»

Отец Хандан, преподаватель-суфий, объяснял им, что все религии – это реки, впадающие в одно море под названием любовь. «Доченька, эти люди тоже часть Творца. В них живет любовь, но они ее не слышат».

Яхмур любит гулять по улице Спящего слона. Приходим сюда посидеть на веранде разрушенного дома, с которого открывается вид на всю Конью. Поговаривают, что земля дома выкуплена, скоро тут построят особняк.

«Хочу, чтобы об этом месте забыли все, кроме нас с тобой».

Яхмур убегает вперед, приближаясь к разрушенному дому. В нем живет согревающая тишина, хоть он без крыши и окон. Сидящие на перилах веранды голуби разлетаются от наших шагов.

Она так же, как и я, быстро привязывается к тому, что любит. Если раньше я болезненно переживала эти зависимости, теперь отношусь к ним проще. Нет, я не перестала привязываться, зато учусь отпускать, если кто-то или что-то покидает мою жизнь.

Мы с дедушкой часто говорили о прошлом, с которым он не воевал, а учился жить.

«В доме внутри себя я выделил светлую теплую комнату тем ушедшим, которых продолжаю любить. Это комната без иллюзий и желания уйти вслед за ее жителями. Временами заглядываю к ним, совершаю маленькие путешествия в то хорошее, что было, но дверь комнаты оставляю открытой. Потому что за ней меня ждут настоящее время и его жители, которым я нужен и за которых ответственен. Мне с ними не лучше и не хуже, чем с теми, кто ушел. С ними по-другому. Это разные комнаты, разные люди».

Сейчас я ни в комнате, ни за ее пределами – где-то между, посередине.

Пытаюсь найти единство, договориться с собой тогдашней.

* * *

До дневного намаза еще три часа, поэтому в мечети пусто. Я сижу на зеленом ковре зала перед арочным окном. Сквозь стекла в пространство морем вливается солнечный свет, ласково закрывающий мои глаза. Тепло, легко.

Суета за пределами этого света кажется настолько бессмысленной, что не хочется к ней возвращаться. Но там есть те, с которыми время останавливается и друг друга хорошо слышно. От этой почти идеальной слышимости обогащаешься, становишься сильнее.

По воскресеньям традиционно выхожу из дома около восьми утра, иду пешком до Северной мечети. Какая бы погода ни была: жара, ветер или снег. Пока живешь, любое время прекрасно, в нем дышит надежда; плохая пора – когда тебя больше нет.

Эд научил преодолевать смешанные чувства движением. «Если затрудняешься с решением или ответом, не сиди на месте. Иди, пока мысли не прояснятся. Бывало, я сутками шел, прерываясь лишь на ночь. Важно не лениться. В детстве за каждым поворотом новое, интересное. А теперь приходится искать в завалах лишних вещей, звуков, отношений».

Дорога от нашего пригорода до Северной мечети проходит через три возвышенности – надо пройти два села, дойти до центральной трассы, и оттуда сорок минут по прямой.

По дороге встречаю немало людей: пастухов, ведущих скот на пастбища: детвору, пускающую воздушных змеев, мужчин, вспахивающих землю, и их женщин, несущих с родников воду в кувшинах. Почти не останавливаюсь, ни с кем не заговариваю. Иду навстречу новому дню и берегу в себе тишину.

Мы сами выбираем, что делать каждый день: жить или понемногу умирать.

* * *

Наступит день, и наши пути сойдутся на линии осеннего берега. Увидим друг друга издали и сразу узнаем: ты тот, к которому я так долго шла, я та, до которой ты добрался. У нас уставшие походки и одно желание – обняться, помолчать вместе, наблюдая за тем, как в багровом закате море меняет цвет.

Я не буду рассказывать тебе о том, как было до тебя, о тех, кто научил и ушел, кого отпустила сама. Не спрошу и тебя об оставшемся за плечами. Все это – хорошее и не очень, страстное или пустое – привело тебя ко мне. Благодарна.

Мы прочтем друг друга по глазам, прикосновениям – в них все истории, утро и ночь. Обнулим прошлое, срастемся единой субстанцией. Обнулить – не значит забыть. Никогда ничего не забывается. Иногда мы будем заглядывать в то, что было. Буквально на пару минут: убедиться, что раны не кровоточат, зажили. Рубцы посветлели, почти слились с кожей – они память, опыт, шаги навстречу и капли печали вместо нашатыря на вате.

Построим домик у моря. С синими рамами. Ты тоже любишь синий, знаю. Дом мы полюбим так же, как друг друга, – он будет нашим отражением.

Однажды наши следы на линии осеннего берега смоет безмятежной волной, но нам не станет грустно. Важно, что наши пути сошлись, что мы дождались друг друга.

В день моей первой встречи с Синим морем сыпал сухой снег. Ветра не было. Дедушка разрешил развязать шарф. Мы приближались к морю – быстрее бы ощутить его дыхание, сохранить в памяти.

Первое прикосновение не забывается.

В снежную погоду море бледнеет, теряет сочность цвета – уходит в себя, накрывается одеялом.

«В глубине моря вечная тишина. Ураганы бушуют на поверхности, там и проходят. Люди могут многому научиться у моря. Сохранять покой внутри, что бы ни происходило снаружи».

Эд поднимает капюшон моей синей куртки. «Деда, мы с морем одеты в одинаковые цвета». Он садится рядом со мной на корточки: «А ты и есть море, Фейга».

Торопит домой, время обедать. Приготовил аришту – суп из нарезанной лапши, покупает ее в подсушенном виде у кондитера Чимназ. «Она готовит отменный рисовый пудинг “фирни”. Пальчики оближешь. Завтра отвезу тебя, попробуешь… А сейчас бегом домой, не то простудишься».

Выпрашиваю у Эда еще немного погулять у моря. Разрешает, оставляя со мной Скрипку. Пес облаивает чаек, подлетающих близко ко мне, суетится, не спускает глаз с хозяйской внучки.

Вдали возвышается маяк из белого камня с верхушкой красного цвета. В потоке снежинок он размыт. Эд рассказывал, что маяк лет десять как заброшен – береговая линия подобралась к нему слишком близко. Да и электронные системы навигации сделали свое дело.

«Много лет служил людям. Дарил свет тем, кто потерял горизонт. Теперь море подарило маяку покой».

Жители Сонной деревни называли этот маяк Моцартом: в новолуние из его круглых стен доносилась Шестнадцатая соната до мажор. Каким образом, никто выяснить не смог. Стоило человеку подойти к Моцарту, как музыка умолкала.

Прохожу несколько метров в сторону Моцарта, но останавливаюсь. Скрипка, заметив, что я отдаляюсь, тревожно лает. Возвращаюсь, иду к Молчаливому дому. Вязаный шарф покрылся льдинками, коричневая шерсть Скрипки промокла.

Открываю дверь. Нас встречает аромат горячего обеда. Мы дома.

* * *

Она переехала сюда на свое тридцатилетие.

Чимназ впервые увидела Синее море тоже в снежную погоду. Сыпали снежинки, волны замерли в тишине – она снова почувствовала себя ребенком.

«Помню, еле добралась. Дороги замело, автобус застрял, пешком чапала. Новое дается нелегко. Там, наверху, проверяют, насколько ты готов к изменениям».

В свой город она вернулась спустя семь лет. «Нужно было навестить сестру. Приехала на три дня, почти не выходила из дома. Не хотела встречаться с прошлым – с человеком, нелюбовь которого вытолкнула меня из зоны комфорта… Он мне дорог такой, каким был тогда. К чему видеть его изменившимся? Это отняло бы мои воспоминания».

Мы с Эдом через день заглядывали в кондитерскую Чимназ. Она усаживала меня на высокий стул за круглый белый столик, угощала сладким. Дедушка уходил по делам – или на рынок, или за смесителем, или за новыми историями, и широкоплечая иранка с пухлыми губами рассказывала мне то, что тогда казалось странным, а спустя годы – близким.