Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино - Янина Жеймо

же минуту меня охватило такое отчаяние, такая злость, что мне захотелось кричать. Говорят, что сцену с пушкой я сделала хорошо. Это, наверное, потому, что в тот момент я боролась не только за Францию, но и за собственную судьбу.

Экспедиция закончилась. Мы вернулись в Ленинград. На киностудии на меня налетел запыхавшийся помреж.

– Я вас везде ищу! Козинцев просит немедленно явиться в просмотровый зал, там сейчас смотрят материал.

Не успела я войти в зал, как услышала голос Григория Михайловича:

– Вот вам и не фотогеничная. Как вы мне теперь объясните подобное явление?

Опять это страшное слово – «не фотогеничная»… Я вошла. Горел свет.

– Здравствуйте, – шепотом сказала я.

– Садитесь. Мы сейчас снова посмотрим весь материал, – сказал Козинцев.

Свет погас. И хорошо, что погас. В зале было жарко, но меня трясло, как в лихорадке. Начался просмотр. Перед глазами мелькали знакомые лица: Соболевский, Герасимов, Кузьмина, Костричкин. И вдруг… кто это? Не может быть, это не я! Нет, я! Что за чудеса?

Зажегся свет. Судьбу мою решила обыкновенная подсветка. Кусок простой жести, вернее зеркало.

Еще немного – и немой экран заговорит

О том, что наступает эра звукового кино, мы узнали на уроке Леонида Захаровича Трауберга. Новая эра! Как все теперь будет? Мы же в основном учились движению, а не речи. Будем ли мы по-прежнему молчать? А если окажется, что нам нужно говорить, то как? Например, парень в лаптях. Не станет же он произносить, как в театре, «коришневый». Он должен говорить так, как принято у него в деревне. То есть говорить надо как в цирке или на эстраде. Как в жизни. Но в звуковом кино, может быть, все вообще будет по-другому? А как? Сплошные вопросы и никаких ответов. ФЭКС жужжал, как пчелиный улей. Между тем уроки Григория Михайловича Козинцева продолжались как обычно. Никаких изменений, будто ничего и не произошло. Но однажды в наш зал вошел Трауберг, дождался конца чьей-то сцены и, наклонившись к Козинцеву, что-то быстро сказал. Козинцев утвердительно кивнул, и Трауберг обратился к студентам:

– Я предлагаю вам тему: ревность. Муж и жена. Муж говорит: «Да». Жена отвечает: «Нет». В конце сцены жена говорит: «Да». Муж отвечает: «Нет».

И, повернувшись, Трауберг вышел из зала, а мы остались в полном недоумении.

Григорий Михайлович помолчал несколько секунд и вдруг произнес:

– Герасимов и… Жеймо. Даю полминуты на приготовление. Экспромт.

Герасимов берет стул и несет его в конец площадки, а я беру другой и несу в противоположный угол. Свисток Козинцева. Мы успеваем сговориться, что возвращаемся с бала.

Бэм молчит. Как странно, что он нам не помогает.

Мы входим усталой походкой. Герасимов снимает воображаемую шляпу, бросает ее куда-то и, не глядя на меня, произносит:

– Да-а-а…

Я, стаскивая воображаемые перчатки, смотрю только на свои руки и говорю:

– Нет!

Герасимов, снимая воображаемое пальто, повторяет уже более уверенно:

– Да.

Я, небрежно сбрасывая накидку на стул, с удивлением отвечаю:

– Нет!

Герасимов садится и уже настойчивым голосом:

– Да!

Я поворачиваю стул так, чтобы оказаться лицом к партнеру, ставлю на стул одно колено и, держась за спинку, говорю, смеясь:

– Нет!

В конце сцены Сергей Герасимов своим «да» доводит меня до такого состояния, что я не выдерживаю и все в той же позе, глядя на него в упор злыми глазами, шиплю, как кобра:

– Да, да, да!

Герасимов неожиданно вскакивает со стула и кричит:

– Нет!

Свисток Козинцева. Сцена окончена.

Когда я начала перебирать в памяти детали того, как мы с Сережей исполняли наш первый этюд со словами (увы, он оказался и последним), то вспомнила, как ни разу интонационно не повторяясь, Сережа произносил короткое слово «да». Делал он это так талантливо, что мне было понятно, как я должна отвечать ему «нет». Он вообще был талантливым. Мы познакомились с ним, когда я поступала в ФЭКС, где он уже учился. Ему было тогда 18 лет, но мне казалось, что он гораздо старше. Возможно, потому, что производил впечатление на редкость серьезного человека, хотя делал то же, что и все остальные студенты: крутил сальто, фехтовал, занимался боксом, танцевал… Кстати, если всех нас Козинцев всегда называл по фамилиям, то Сережу чаще всего по имени и отчеству – Сергей Аполлинариевич. В чем секрет? Может быть, в том, что Козинцев сразу увидел в нем не только актера, но и будущего режиссера? И в самом деле, если все студенты на занятиях по очереди становились режиссерами на одну неделю, то Герасимову предоставлялась возможность быть режиссером целых две недели.

Как-то после очередного урока я заметила, что Сергея окружила группа студентов, которые громко смеялись. Я заинтересовалась и подошла ближе. И что же я увидела? Герасимов имитировал одного из наших педагогов, да так здорово, что я сразу узнала кого. Появилось даже внешнее сходство. «Ему на эстраде надо выступать», – подумала я.

Между прочим, Козинцев не раз видел, как Сережа имитировал и его, но, слава богу, Григорий Михайлович был человеком умным и с хорошим чувством юмора, так что он вместе с нами от души смеялся.

Как-то Козинцев, войдя в репетиционный зал, заявил, что один из студентов будет снимать картину как режиссер, и он просит, чтобы на съемках (а сниматься будут почти все студенты) мы вели себя так, как если бы режиссером был он, Григорий Михайлович, или Леонид Захарович Трауберг. «Это очень важно», – подчеркнул он. Но кто же этот студент, которому доверили снимать фильм? Конечно, Сергей Аполлинариевич Герасимов. Как Сережа снял свою первую картину, я не знаю, так как была с эстрадой на гастролях. Даже на просмотр не могла приехать, а вот вторую… «Двадцать два несчастья»… У меня там была маленькая эпизодическая роль. Мы, фэксисты, приехали на съемки в Белгород. На съемочную площадку пришли местные комсомольцы, приглашенные сниматься в этой картине. Когда местные ребята и я, приехавшая из Ленинграда, построились, я выглядела на их фоне как белая сметана. Герасимов, посмотрев на меня, сказал:

– Жеймо, завтра у тебя будет выходной – специально, чтобы ты загорела.

На следующий день я с утра, хотя на небе было сплошное «молоко», отправилась на пляж и пролежала там двенадцать часов. Вернувшись домой, я попросила хозяйку, у которой жила, принести мне миску и десять яиц. Разбив яйца, я смазала ими все тело, и на мне сразу же, как на раскаленной сковородке, образовалась яичница. После этой процедуры я легла спать. На другой день я