Орленев - Александр Мацкин

Иванушку-дурачка есть такой диалог: Иванушка и Медведь идут

лесными тронами, разговаривают по-приятельски и рассуждают,

как отличить умного от глупого; у Иванушки па этот счет опре¬

деленное мнение, он говорит — кто зол, тот и глуп. Слезкин у Ор-

ленева умен, потому что добр. И нравственная высота придала

этому водевильному герою, при всей мизерности его жизненной

задачи, своеобразный драматический ореол, перед которым не

устояли и завзятые ценители искусства в Петербурге и подмо¬

сковные крестьяне, впервые побывавшие в театре. Успех воде¬

виля порадовал Орленева и вновь напомнил о его призвании,

пока еще не нашедшем осуществления.

Среди его заметных удач тех лет следует назвать и роль гим¬

назиста Коли в пьесе Фоломеева. «Положительно хорош был Ор-

леиев в «Злой яме»,— писал в октябре 1896 года рецензент

«Петербургской газеты», особо выделяя сцену в третьем акте (всу-

воринском театре четырехактная пьеса шла с большими купю¬

рами, полностью был изъят второй акт и частично изменен тре¬

тий). Жанр своего сочинения автор определил как комедию, хотя

в печатном издании ее открывал эпиграф из Данте, не оставляю¬

щий сомнений по поводу характера предстоящих событий: «В аду

есть место, называемое злой ямой» — «Ад», песнь XVIII. Вот

куда вслед за драматургом Фоломеевым предстояло отправиться

зрителям.

Старые театралы вспоминают, что когда в 1913 году Вахтан¬

гов поставил в Первой студии МХТ гауптмановский «Праздник

мира», то о достоинстве игры студийцев порой судили по числу

истерик в зале:       если плачут мало — значит играют плохо.

Можно по-разному относиться к этой скорбной статистике успеха,

но даже самый пристрастный историк не упрекнет студию в со¬

знательном корыстном расчете. А истерики в «Злой яме» были

предметом деловой эксплуатации и видом рекламы. Где-то в про¬

винции, кажется в Одессе, промелькнуло сообщение, что на каж¬

дом представлении пьесы Фоломеева в местном театре присутст¬

вует врач по нервным болезням — неслыханный сервис в теат¬

ральном деле!

Роль Орленева в «Злой яме» была небольшая, немногослов¬

ная, но существенная в общем ходе сюжета. В первом акте Коля

не появлялся на сцене и пока что мы знакомились с его от¬

цом — в прошлом богатым предпринимателем, потерпевшим, как

библейский Иов, полное жизненное крушение (смерть близких,

разорение, болезни и т. д.). С главой семьи драматург быстро

справлялся: еще в первом акте он умирал на глазах зрителей

от нервного потрясения. Отныне заботу о воспитании и пропита¬

нии маленького Коли берет на себя его старшая сестра — двадца¬

тилетняя Маша, совершенно не подготовленная к таким испыта¬

ниям. Но характер у бедной девушки, несмотря на ее христиан¬

скую кротость, оказывается упрямо-деятельный, и она мечется

в поисках выхода. Со слов ее квартирной хозяйки, добросердечной

и многотерпеливой петербургской прачки, мы узнаем, как эта из¬

неженная барышня хватается за всякую возможность честного

заработка: «Изо дня в день она рыщет. То по газетным объявле¬

ниям на урок побежит, то в магазин зайдет справиться, нет ли

работы; то на рынок рубашки шила, семь копеек за штуку; то

косынки вязала, пятачок с мотка. А теперь ничем ничего».

Все ее попытки кончаются крахом — ничем ничего... И по¬

скольку между первым и вторым действием проходит полтора

года, а между вторым и третьим три-четыре года, у автора есть

возможность показать петербургскую бедность в ее ниспадаю¬

щей кривой: от нужды, по видимости благообразной, которую

еще можно скрывать, до последних степеней неприкрытой голод¬

ной нищеты. Здесь вступает в свои права мелодрама, и гордая

девушка, сломленная обстоятельствами, идет на панель, чтобы

как-нибудь прокормить заметно повзрослевшего брата и дать ему

образование. Жертва ее оказывается напрасной, потому что молва

о падшей сестре доходит до гимназии, и Колю, теперь уже юношу,

мучают товарищи, преследует начальство, он ожесточается, напа¬

дает, воюет и, так как окончательной уверенности в своей правоте

у него нет, ведет себя с особой, я сказал бы, яростной дерзостью.

Наступает кульминация пьесы — объяснение между братом и

сестрой: она больше не может скрывать правду, а он, узнав эту

правду, потрясенный до шока, несмотря на все предшествующие

сомнения, готовившие его к такой развязке, кричит: «Не подходи,

не подходи ко мне. Или я тебя зарежу!» Потом в полном изне¬

можении идет к кровати и утыкается лицом в подушку. Она все-

таки подходит к нему, и тогда он отталкивает ее ударом ноги.

В зале паника, а униженная, теряющая рассудок, полуослепшая

Маша говорит, что брат ударил ее за то, что в один несчастный

день она пожалела его и не пожалела себя. Пусть же он извлечет

из этого урок — жалеть только себя, любить только себя!

Орленев построил эту роль на контрастах, на медленном дви¬

жении, на паузах, он говорил негромким голосом и более всего

остерегался так и напрашивающейся фельетонной бойкости. Он

не менял мизансцены, как то предписывала пьеса, не ложился

на кровать, не прятал голову в подушку и ударял Машу как

будто случайно: неосторожно взмахнул рукой и коснулся лица,

и тогда вскрикивал от испуга и понимания непоправимости того,

что случилось. И эффект этой утишенной сцены с ее мрачным,

ушедшим вглубь отчаянием, особенно на первых спектаклях, был

болезненно-надсадный, с явным оттенком патологии. По тем не¬

многим данным, которые дошли до нас, можно предположить, что

Орленев тянул Фоломеева к Достоевскому и, конечно, не вытянул.

У Достоевского поэзия надрыва это еще и бунт, а здесь только

мучительство; там мировая трагедия, здесь случай с натуры; там

идеология, здесь бытописательство; там сильный дух и в крайней

униженности, здесь безоговорочная капитуляция и самоумиление

жертвы своей жертвой и на все готовым альтруизмом...

Два года спустя, в конце лета 1898 года, накануне открытия

Художественного театра, Станиславский уехал в имение брата

под Харьков, чтобы там в уединении закончить работу над режис¬

серским планом «Чайки». Проездом он побывал в Харькове и по¬

смотрел разыгранную местной труппой «Злую яму», которая про¬

извела на него настолько отталкивающее впечатление («потряса¬

юще-отвратительное» при «полной бездарности автора»), что

в письме к Лилиной он с тревогой спрашивал себя — неужели он

делает то же самое, что эти актеры в этой дрянной пьесе, и, про¬

должая мысль, писал: «Все это несерьезно — не стоит посвящать

такому делу свою жизнь... Это меня очень мучает... Думал все,

что это серьезное дело, а вышло пустяки. И вся жизнь, не только

моя, но и чужая, ушла на это» 18. В тот период духовного подъема

мысли о тщете и бессилии театра, когда он только ремесло, не так

часто встречаются у Станиславского. Нет сомнения, что у Орле-

нева тоже не было иллюзий по поводу художественной ценности

«Злой ямы», хотя он пытался в этой мелодраме найти глубокую

психологическую ноту. Но какие еще у него были возможности?

В том же сезоне старый, еще с виленских времен, знакомый

Орленева, тоже актер суворинского театра, Григорий Ге инсцени¬

ровал роман англичанина Дюмурье «Трильби». Роман был мод¬

ный, мелодраматический, с декадентским налетом; его герой — му¬

зыкант Свенгали, обладающий магнетическим даром,— фигура

столь же сомнительная, сколь и загадочная,— превращает обык¬

новенную парижскую гризетку Трильби, у которой сильный голос

и никакого чувства музыки, в певицу с мировым именем. В этом

неожиданном превращении легко угадывалась мистификация

в духе широко распространившегося в конце XIX века оккуль¬