Орленев - Александр Мацкин

грузках и такой интенсивности труда невозможность самораскры¬

тия для Орленева была еще трагичней; в конце концов бесцельное

действие хуже, чем просто бездействие.

Он не тянется к знаменитостям, не сравнивает себя с тем же

Далматовым, возможно, он пока ему во многом уступает, напри¬

мер в артистической технике. У него есть одно только безусловное

преимущество: он ближе, чем его старшие товарищи, подошел

к драме современного человека (вспомним, что на второй год его

работы у Суворина в Александрийском театре провалилась

«Чайка») —интеллигента, занимающего место где-то на низших

ступенях классовой лестницы. По терминологии века, его героя

можно назвать неврастеником, в самом деле — у него болезненно

обостренная чувствительность, неустойчивая психика, перемежа¬

ющиеся взлеты и спады духа. Только разве этот герой умещается

и границах такой патологии? Он человек уязвленный, неустроен¬

ный, издерганный, зависимый, ему впору до конца ожесточиться

и тта все махнуть рукой — а он верит в добрые перемены, хотя и

нe связывает с ними свою судьбу. В его самоотверженной филосо¬

фии, как будто подслушанной у чеховского Вершинина, есть эле¬

мент прекраснодушия, апологии будущего, уходящего куда-то

в даль времен. Но к Вершинину в этом случае надо еще добавить

Дмитрия Карамазова — от нежнейшей лирики орленевского героя

один только шаг до бурь и неистовства Достоевского: на одной

стороне — мягкость и неизменная расположенность к людям, на

другой — нетерпимость и бунт. В этом плохо согласующемся со¬

четании пассивности и натиска и была сложность того психологи¬

ческого типа «человека па распутье», драму которого хотел сы¬

грать Орленев. Но время для осуществления его замыслов еще не

пришло; пока он служил в труппе Суворина в ранге «полезности»,

и газеты писали о нем, как о молодом, очень способном актере

с неопределенным будущим.

В эти трудные сезоны было у Орленева и несколько светлых

дней, и мы не вправе пройти мимо них. Назову прежде всего

самую большую его удачу начала петербургской жизни — роль

Федора Слезкина в водевиле «Невпопад», сохранившуюся в ре¬

пертуаре актера вплоть до мая 1910 года, когда он ее сыграл

в первом спектакле крестьянского театра в Голицыне, под Мо¬

сквой. С затаенным дыханием слушала петербургская публика

монолог Слезкина «Только видите, сударь, был у меня вотчим»,

и в смехе ее явственно слышались слезы. Много раз подряд смот¬

рел «Невпопад» Суворин и восхищался игрой Орленева, тайной

ее непрестанных перемен и открытий, иногда совершенно микро¬

скопических, но все-таки открытий. Очень понравилась его игра

старому провинциальному трагику Любскому, фигуре легендар¬

ной, соединившей в себе первоклассный стихийный талант и бес¬

путство. Посмотрев «Невпопад», Любский сказал, что Орленев —

прирожденный драматический актер и что держать его на амплуа

комика-простака глупо и несправедливо. Ничего более лестного

услышать про себя он не мог.

Передо мной в некотором роде библиографическая редкость —

тоненькая тетрадка, написанная от руки и изданная в литогра¬

фии московской театральной библиотеки Рассохина с пометкой:

«Дозволено цензурой 22 января 1894 года». На обложке броская,

каллиграфически выполненная надпись: «Не впопад», комедия-во¬

девиль в 1-м действии (с польского), переделка А. К. Людвигова».

Читаешь эту пьеску и думаешь, что в год, когда ее особенно ус¬

пешно играл Орленев в Петербурге (1896), Толстой писал «Хад¬

жи-Мурата», а Чехов «Дядю Ваню». Но надо ли тревожить ве¬

ликие тени, чтобы оценить по достоинству сочинение Людвигова,

ведь и на фоне расхожей репертуарной драматургии девяностых

годов «Невпопад» не блистал достоинствами.

У молодого московского барина, в сущности, люмпена, живу¬

щего в кредит, в расчете на выгодную женитьбу, служит лакей

Федор Слезкин. Но как барин не вполне барин, так и лакей не

вполне лакей. Злая судьба загнала крестьянского сына в город,

он нищенствовал, дошел до крайности, пока легкомысленный, но

сердечный барин не взял его прямо с улицы. С тех пор прошло

два года, Федор Слезкин живет в сравнительной сытости и оза¬

бочен только тем, как ему отплатить добром за добро.

«Есть у меня билетик за целковый, купил на лотерею, ежели

выиграю, то, разрази меня на этом месте, все барину отдам!» —

говорит Слезкин. Да что там билетик, он готов ради барина

«прыгнуть с Ивана Великого». Разумеется, это только метафора,

но у воодушевления бедного лакея есть такие жертвенные мо¬

тивы. От его преданности и усердия происходит комическая пута¬

ница в пьеске. В каждом слове Слезкина оказывается второй,

скрытый смысл, и, чем ревностней он служит барину, тем больше

доставляет ему хлопот и неудобств. Это достаточно смешная исто¬

рия, но с неприятным слащавым привкусом, какая-то лакейская

идиллия во вкусе Гостиного двора. В финале, когда все перипетии

водевиля уже позади, Слезкин произносит монолог, в котором

трогательно признается, что линия его жизни определилась: он

будет нянчить детей барина, если придется — дочку, но «лучше

сына».

Мы знаем, что игра Орлсиева не раз превращала картонных,

муляжных героев современного репертуара в людей из плоти и

крови. В таких случаях, не слишком считаясь с автором, он об¬

ращался непосредственно к натуре и строил роли по ее законам

и моделям, даже если это был водевильный персонаж из какой-

нибудь «Бедовой бабушки». Со Слезкиным все обстояло иначе:

для роли услужливого лакея нужно было не углубляться в на-

туру, а подняться над ней. И Орленев со свойственной ему инту¬

ицией избрал путь сказки; в его обширном репертуаре не было ни

одной другой роли, где бы он так близко подошел к мотивам

фольклора, как в этом водевиле. У Федора Слезкина оказался до¬

стойный предок — бессмертный Иванушка-дурачок. В литературе

и музыке народно-поэтическое мышление часто служит средством

очищения и обновления реализма, если он становится приземли-

стым и обуднивающим, как любили говорить в старом МХАТе.

В театре такие заимствования из фольклора встречаются гораздо

реже, особенно в театре конца XIX века. Тем интересней орленев¬

ский Слезкин, лицо поэтическое, безотносительно к роду его за¬

нятий и смыслу его монологов.

«Невпопад» — переделка с польского, но предусмотрительный

Людвигов обставил этот водевиль московскими реалиями, даже

язык здесь откровенно стилизованный в духе издателя «Москов¬

ского листка» Мясницкого. Естественно, что совсем уйти от быта

в роли Слезкина было невозможно, но Орленев сделал все воз¬

можное, чтобы уйти хоть отчасти. Прежде всего он приглушил

приказчичьи-дворницкий жаргон автора, не менял и не выдумы¬

вал слова, а просто отказался от уродливо-холуйской их окраски,

от лакейских «прошу-с», «слушаюсь-с», как будто прочел напи¬

санное еще в мае 1889 года письмо Чехова брату Александру, где

есть такая фраза: «Лакеи должны говорить просто (речь идет

о лакеях в пьесах.— А. М.), без пущай и без теперича» 17. Помимо

чисто художественных интересов реформа Орленева преследовала

и другую цель — его сказочному герою не нужны были подчерк¬

нутая характерность, местный языковый колорит. Федор Слез-

кин — добрая душа, чудак, выдумщик — это поэтическое обобще¬

ние, а не реальное лицо.

Обыкновенные житейские критерии в его случае не вполне

применимы, он действует по своей логике («Я все по правде, а они

все с умыслом»), действует с позиции добра, я бы сказал, ин¬

стинктивного, идущего от внутренней потребности и далеко не

всегда контролируемого разумом. 13 одной из русских сказок про