Сражение за Варшавское шоссе. Битва за Москву - Сергей Егорович Михеенков

им, – говорю. – Только сомневаюсь, что они кинутся его выполнять». Молчат. Вижу: растерялись, не знают, что делать, как со мной поступить. Смотрят на меня зло. Но ничего сделать не могут. Меня тоже колотит. Даже на кобуру посматривать стал. Я опять политруку: «А знаете, почему? Потому что они не видели вас в бою».

Тут началось безобразное. Политрук всё же не выдержал, выхватил револьвер, взвёл курок. По тому, как он неловко взводил курок новенького револьвера, я понял, что он делает это от силы третий раз в жизни. «Ты отдашь приказ им! А я приказываю тебе! И не шути с этим! Говори, кто пойдёт! Назови двоих». – «Ты, товарищ политрук, – говорю ему, – оружием меня после боя не дразни. Мы только что в рукопашной побывали. В присутствии начальника штаба батальона говорю: ваша оплошность, вы её и исправляйте. А моих людей под обух не суйте, если даже вы и командир. Хотите, поговорите со взводом. А я приказывать им никому не буду. Найдутся добровольцы, пусть идут. И уберите револьвер, а то отниму и при бойцах закину в кусты, в отхожее место!»

После этих моих слов, смотрю, и правда, прибрал револьвер в кобуру и вроде немного успокоился.

Я построил взвод. Пулемётчики тоже в строй встали. Так, мол, и так, говорю, кто пойдёт? Молчат. Никому неохота под стебло во второй раз лезть. Только выскочили, ещё пятки горят… Смотрю на них. Они – на меня. Ничего пока понять не могут. Хотя все видели, как я с политруком разговаривал. Вот стоит сержант Смирнов. Его на хутор я не отпущу ни под каким револьвером. Егоренков. Весь в копоти. Бледный, усталый. У Аксютенкова перевязана голова. Горюнов с остатками отделения москвичей. Некоторые из них неплохо себя показали в первом бою. Теперь от сержанта ни на шаг. Старшина Крапивин. Кожа на скуле содрана, правая рука завязана носовым платком, глаз дёргается и слезится. Видимо, контужен. Светлогор со своим трофейным карабином и тяжёлыми подсумками. Видимо, нахватал патронов у убитых немцев. Немецкий ранец за плечами. Сразу вспомнилось, как он кошкой пробирался по траншее навстречу атакующему танку, как припадал под пулями и бережно придерживал в руках противотанковые гранаты. И как он смог выскочить из-под танка? Как его не прихватили наступавшие вдоль траншеи немцы? Я ещё не успел с ним переговорить. Удивительно: у Светлогора ни единой царапины. А он дважды смерти в глаза заглядывал. Смотрю на свой взвод и думаю: хрен я тебе кого отдам. Посылай, политрук, на хутор своих людей. А мои уже намучились, хватит.

И вдруг Колядёнков: «А жратвы там, случайно, не осталось?» – «Есть! Две буханки хлеба!» – тут же нашёлся политрук. Сразу сообразила, канцелярская его душа, за что можно потянуть голодного солдата под пули. «Все продукты можете забрать себе, товарищ ефрейтор».

Куда как верно замечено: голод не тётка. Кто не голодал, для того эта пословица, может, и пустой звук. А у нас с утра во рту ни крошечки. Так, перехватили на ходу найденное в немецких ранцах. Но ребята знали, что такое отступление. Тут неплохо было иметь кое-что про запас.

Пошли двое: Колядёнков и Пётр Маркович. Самые опытные во взводе трофейщики.

Вначале меня охватила обида: ну, думаю, политрука, малодушного этого человека послушали, на своего взводного наплевали. Но тут же взял себя в руки и сообразил, что они, пожалуй, правы. Кто знает, где, на каком километре нас ждёт полевая кухня? И ждёт ли где? «Ладно, – говорю, – идите. Только если что, лучше сразу назад. И чёрт с ними, с этими партийными документами!» Взяли мои ребята по три гранаты и пошли.

Ушли. А меня всё не покидает ощущение, что взвод заставили выполнять дурацкий приказ. Кто-то струсил, бежал, действительно дезертировал с поля боя, а я со своим взводом, вольно или невольно, должен прикрывать – и прикрываю! – этих людей. Правильно написано в приказе № 270! Ох правильно! И в отношении командиров и комиссаров – правильно! Так я тогда думал.

Сердце моё не на месте. А тут ещё Горюнов: «Лейтенант, какой хлеб! Откуда? Хлеба два дня уже не завозили». Я и сам об этом уже подумал: ведь обманул политрук, скибкой хлеба заманил под пули, а сам ждёт теперь, когда его дело выгорит, чтобы под трибунал не пойти. «Ты посмотри на него, лейтенант, – не унимается Горюнов. – Он же и по обличью цыган, и ухватки всё какие-то… Уж больно вертлявый да ловкий». Вспомнил я одну из поговорок Петра Марковича и говорю: «Ничего, самая шустрая вошка быстрее и на гребёнку попадёт». – «Такая, лейтенант, везде прошмыгнёт, а потом ещё и донесения на нас писать будет».

И так мы нерадостно поговорили, что я уже не мог бездействовать и ждать сложа руки. Пошли на опушку. Я взял снайперскую винтовку. Легли в снопах. Смотрю в прицел: идут мои ребята. Идут втроём. Кого-то ведут. Третий, тот едва ноги переставляет. Молодцы, думаю, раненого подобрали.

Лицо у бойца, которого они привели, забинтовано, даже глаза закрыты. Бинтовали, видать, наспех, как попало. Руки тоже в крови, но на руки уже бинта не хватило.

«Вот, – говорит Пётр Маркович, – нашли в штабной землянке. Зашли, а он сидит на пне, мычит, за голову держится. Радист. Я его знаю. Бросили своего радиста, мамушку их… Его, видать, сильно контузило». Документы в железном ящике они тоже принесли. Ящик небольшой, как два посылочных. Навесной замок на нём болтается. «А хлеба там никакого не было. Мы так подумали между собой, что обманул он нас, политрук-то. Хлебом заманил». И Колядёнков сплюнул под ноги тягучую злую слюну. Колядёнков всегда ходил голодный. За буханкой хлеба он бы и в немецкую землянку полез, только скажи, где она лежит.

Документы в штаб батальона я передал молча. А по поводу раненого сказал: «Что делать с раненым радистом?» Политрук молчит. «Пусть, – говорю, – тогда с нами идёт. Вам ведь он уже не нужен? Какой теперь из него радист?» Ох, как опять политрук тот вскинулся! А мне уже всё равно. Наше дело, хлебное-то, пропало. Дай хоть, думаю, на тебя, сукина кота, посмотрю, как ты срам свой прикрывать будешь. «Не вздумай, – говорю ему уже всерьёз, – за наган свой хвататься, у меня реакция быстрее».

А у меня в то время было уже два пистолета. Один свой, табельный ТТ, в кобуре, как положено. Он мне самый верный друг и товарищ, считай, от неминуемой смерти спас там,