Памятью сердца в минувшее… - Константин Левыкин

Однажды к нам, на территорию пансионата, пришла группа артековцев с дядькой в галстуке. Они шли строем и были абсолютно одинаковы. Перед открытой галереей нашей столовой строй остановился, четко повернулся в нашу сторону и по команде дядьки охрипшими от лагерных песен голосами приветствовал нас своим артековским пионерским: «Здравст-вуй-те!» В то время у меня пионерами были два сына. Насмотревшись на этих солдатиков, я решил, что ни за что не пущу их в эту кузницу истуканов. Им полезнее оказалось проводить лето у бабушки, в Перловке. Пионерские рассказы и песни они узнали от меня. А плавать их я научил на неорганизованном пляже в поселке Морское, на восточном берегу Крыма.

Пионерской организации теперь у нас в России нет. А один из ее главных пионервожатых Ю. Н. Афанасьев быстро переквалифицировался сначала в Прораба перестройки, а потом в одного из активных проповедников и теоретиков разрушения нашей великой страны и ее истории.

Старая фотография нашего четвертого «Д» с надорванным левым углом лежит передо мной. А я смотрю на нее и пытаюсь вспомнить: как же их всех звали? Слева от меня стоит Ванька Барабанов. В классе, да и во всей школе, он имел репутацию возмутителя спокойствия: был отчаянным драчуном и проказником. Такую же известность он имел и на Церковной Горке, где жил, пользуясь покровительством старших вожаков улицы. «Церковка» в то время пользовалась недоброй славой. По вечерам обывателям там было небезопасно. Ванька похвалялся знакомством со «своими ребятами», а иногда даже намекал своим обидчикам на возможные последствия. Поэтому мы побаивались его. Но было в Ваньке и другое – вечная веселость и доброта. Наверное, эти качества были сильнее и важнее для его последующей жизни. Он со своей забавной, веселой, веснушчатой физиономией, рыжеватенький, на всю жизнь запомнился как устроитель «кучи-малы» в школьных коридорах, как устроитель веселых шкод на уроках пения или на ледяной горке зимой, в своей лохматой шапке, старых подшитых валенках и пальтишке с братова плеча, очень поношенном. Достаток у его родителей был явно невелик. А учился он неплохо. Был сообразителен, но не очень усерден в выполнении уроков. Оценки «плохо» и «хорошо», а иногда и «очень хорошо», особенно по труду и физкультуре, чередовались с записями о его поведении в классном журнале. Поскольку побаловаться на переменке имел слабость и я, то мы с Ванькой чаще оказывались в одной компании. Мне сейчас показалось, что мы и внешне были похожи. Может быть, поэтому сохранилась во мне память о нем, как о верном товарище. Как сложилась его жизнь, я не знаю. Но однажды я увидел Ваньку Барабанова в нашей Зубаревской бане. Узнал я его не сразу. Он был с сыном, мальчиком лет семи-восьми. Пара привлекла мое внимание тем, что отец очень заботливо и ласково обращался с забавным и шаловливым сыном. Глядя на этого затейливого рыжеватого и веснушчатого мальчика, я вдруг сразу узнал в нем моего товарища по четвертому «Д» Ваньку Барабанова. А отец его – теперь я уже не сомневался в своей догадке – был с виду моего возраста. Тело его украшал большой шрам на спине и заросшие пулевые дырки на руке, в предплечье. В предбаннике старший Барабанов предстал моему взору солидным, добропорядочным, серьезным и прилично одетым мужчиной. А сынок еще больше оказался похожим на моего одноклассника Ваньку.

Меня Ванька Барабанов не узнал. Он даже не обратил на меня внимания, несмотря на то что мы сидели на лавках напротив друг друга. Может быть, если бы я взял в тот раз с собой моего сына Диму или Лешу, и ему бы что-нибудь вспомнилось. Тогда я подошел к этому солидному и серьезному человеку и вежливо обратился к нему: «Простите, Вы, случайно, не учились ли в сорок восьмой школе?» Мужчина удивленно посмотрел на меня и сказал: «Да». «А Вы – не Ваня ли Барабанов?» – спросил я. А он, еще больше удивившись, ответил: «Да, именно, это я», – и продолжал удивленно смотреть на меня. Я понял, что меня Барабанов не узнает. Когда я назвался его одноклассником и напомнил свои имя и фамилию, бывший Ванька еще больше удивился и сделал вид, что узнал, вспомнил меня. Но я-то понял, что он не узнал. Разговор наш не клеился. Мне показалось, что он не очень-то помнит наш четвертый «Д», не как я. Но я был не в претензии, ведь нас с тех пор разделяли два десятка лет. Я называл ему оставшиеся в моей памяти имена, а он вроде бы тоже вспоминал их. Поговорили о том о сем. Оказалось, что он все еще живет в селе Алексеевском. Надо же! Жили рядом, а встретились за эти двадцать лет в самой, что ни на есть, затрапезной бане. Поговорили и разошлись, выразив надежду встретиться. Скоро нашу Зубаревскую баню закрыли, а на месте села Алексеевского по одну сторону соорудили памятный архитектурный комплекс Героев-космонавтов, а по другую – большой, многосекционный жилой дом. Больше мы с Ванькой Барабановым не встречались. Но тогда, при банной встрече, я был очень рад, увидев живым и здоровым своего одногодку, одноклассника и друга детства. Ведь не многим такие встречи удались! Дай Бог здоровья Ваньке, если он жив, его сыну и внукам, наверное, они у него есть. Человеком он мне показался добрым и порядочным, несмотря на то что меня так и не припомнил.

Дальше, по фоторяду налево, на меня смотрит паренек с оттопыренными ушами, которого я тоже помню. Он был в классе, пожалуй, большим авторитетом, чем Ванька. Фамилия его Данилин, а имя, кажется, Вовка. Но мы звали его Данилой. Авторитет Данилы основывался на том, что он умел ловко танцевать матросский танец «Яблочко» и был непременным участником утренников и, значит, общешкольной знаменитостью. В общении с нами он всегда имел непререкаемый авторитет и друзей себе выбирал сам. Жил Данила недалеко от школы, прямо на Ярославском шоссе, в деревянном, сельского вида домике с сиреневым палисадником и сарайными пристройками во дворе. Дом стоял на пути в школу. Сейчас на этом месте угол огромного жилого дома, построенного в пятидесятые годы для работников ГИПРОМЕЗА – Института проектирования металлургических заводов. Он-то, вместе с рядом стоящим вдоль Проспекта Мира зданием Института, и загородил собой сохранившееся до сих пор здание нашей Образцовой школы. А тогда в одно и то же время перед началом смены наши пути сходились у Данилова дома, и получалось так, что он оказывался во главе образовавшейся сборной ватаги. Он становился ее командиром. По его указанию мы выбирали наиболее, по его вкусу, подходящий овощ на совхозном огороде. Огород-то этот был прямо сбоку его дома, там, где сейчас стоят здания большого полиграфического комбината. Дальше наша дорожка проходила прямо через огород. Мы ее протоптали сами. На огороде Данил вел себя смело, по-хозяйски, так как его родители работали на этом овощном поле. С ним и мы чувствовали себя в безопасности. С реконструкцией Ярославского шоссе во второй половине тридцатых годов, как раз после того, как мы закончили свое начальное образование, дом нашего вожака был снесен. И с тех пор Данил исчез с нашей окраины, но не из памяти.

Завидовал я тогда его умению лихо отплясывать матросское «Яблочко». Может быть, поэтому сам я научился в солдатской самодеятельности не только бить матросскую чечетку, но и крутить что-нибудь посложней. Не зря теперь хожу, приволакивая правую ногу.

Рядом с Данилом стоит на фотографии его дружок Моторин. Не совсем уверен, что звали его Сергей, но то, что и его звали у нас коротко Мотором, – помню точно. Он у Данила был ведомым. Сам-то по себе он был тихим пареньком, но дружок специально создавал ему репутацию задиры, намекая своим оппонентам на таинственную его силу. Мотор носил на руке кожаный напульсник. Этот кожаный ремешок на левом запястье в то время был символом, намеком приблатненных парней на якобы их силу или знание приемов боя. Такая тогда среди уличной ребятни была мода. Мы верили ей и тоже шили себе напульсники или просто надевали ремешки от часов. Но у Мотора был настоящий напульсник и жил он где-то в Маломаринских переулках, куда мы и днем опасались ходить. Но дело, конечно, было не в этом, а в умении Данила создать себе и другу, как сейчас говорят, имидж превосходства. Педагогом был этот ушастый невысокого роста блондин. Мы его уважали и подчинялись ему.

Дальше, между Мотором и огромной нашей Анной Ивановной стоит маленький еврейский мальчик и держит в руках трафарет, на котором обозначен номер нашего класса – 4«Д». Фамилия этого мальчика Пейсахович. Больше ничего о нем не помню.

Слева от классной руководительницы сгруппировалась троица. Помню только две фамилии. А кому из троих они принадлежат, не уверен. Кажется, что справа – веселый шустрик Грачев, а левый – мямлик Горшков. А о среднем, увы, ничего сказать не могу. Помню, что и Горшков, и Грачев были неутомимыми игрунами, хотя и с разным темпераментом.

В Грачеве можно было сразу угадать веселого озорника. А озорство Горшкова скрывалось под личиной Мямлика. В отличие от друга он был неожиданным проказником. На переменках оба были похожи на двух котят, один из которых вроде бы был ленивым, сонным, а другой – неугомонно крутящимся вокруг своего хвоста. Но вдруг оба взрывались в яростной братской игре.