Памятью сердца в минувшее… - Константин Левыкин

Теперь всякий раз, когда я снова беру в руки старую школьную фотографию, я гляжу на сестер Кочегаровых и, к сожалению, не могу вспомнить которая из них Надя. Вот и все про Кочегаровых. А род-то их, я уверен, не оборвался!

Я продолжаю вглядываться в лица своих одноклассников и никак не могу понять, как получилось, что имена и фамилии некоторых из них мне запомнились, а другие позабылись напрочь. Лица-то все смотрят на меня с фотографии знакомые. Мне кажется, что всех их я узнал бы при встрече, но по имени уже, увы, не назвал бы. Так это произошло однажды в парикмахерской на проспекте Мира, лет десять тому назад. В дамском зале я обратил внимание на показавшееся мне знакомым лицо мастера. Сидя в ожидании своей очереди, разумеется, к мужскому мастеру, я наблюдал за работой этой пожилой женщины и силился вспомнить, когда и где мы с ней вместе учились. То, что это было так, я не сомневался. Но ответ на возникший вопрос в моей памяти так и не нашелся. Подошла моя очередь к моему мастеру. А когда я выходил из парикмахерской, то заинтересовавшего меня лица я уже на рабочем месте не увидел.

После этого я раза два специально заходил в салон, чтобы разгадать эту загадку памяти. Но, видимо, каждый раз попадал не в ту смену. Не заставал я свою одноклассницу на работе. А потом любопытство мое прошло. Но вот теперь я вспомнил про парикмахерскую, обратив внимание на девочку-пионерку в первом ряду фотографии нашего 4 «Д». Конечно, это была она. В лице ее сохранились запомнившиеся мне черты. Но имени ее и фамилии я так и не помню, так же, впрочем, как и многих других имен. Зато запомнил фамилию другой девочки-пионерки, стоявшей в предпоследнем ряду рядом с Кочегаровой. Имени ее я не помню, но по фамилии она была Гречко. Я не могу себе объяснить, почему мне запомнилась фамилия этой девочки. Мы с ней не дружили, в общих играх рядом не были, не ссорились, да и, можно сказать, друг друга не интересовали. Казалось бы, не могло остаться никаких оснований, чтобы я мог узнать ее через тридцать лет. Но однажды, в середине уже шестидесятых годов, я узнал эту свою одноклассницу совсем в ином образе. Она выглядела шикарной дамой, в очень дорогом, во все времена, черном каракулевом манто. На руках ее, на всех пальцах, я успел разглядеть перстни и кольца с камнями, наверное, неподдельными. Словом, рядом со мной на троллейбусной остановке напротив Дома обуви стояла полнотелая, благополучная дама, наверное, уже бабушка. Меня она не только не узнала, но и просто обошла взглядом. А я сразу определил – это была бывшая моя одноклассница Гречко. Вот и все. После этого еще несколько раз встречал ее то на Ярославском рынке, то около магазинов на проспекте Мира. Всякий раз она обращала мое внимание на признаки ее высокого материального благополучия и всякий раз у меня не возникало никакого желания возобновить знакомство. Мне почему-то казалось, что не нашли бы мы с ней предмета для разговора.

Вслед за Гречко, в том же ряду, на фотографии я узнал Олю Романовскую. После окончания четвертого класса мне не пришлось ни разу с ней встретиться. Дом, в котором она жила на Церковной Горке, был сломан еще до начала генеральной реконструкции этой территории. И с тех пор Оля никогда не появлялась в наших окрестностях. Но я уверен, встреться она мне на перепутье, я узнал бы ее непременно и не прошел бы мимо, и обязательно заставил бы ее узнать себя, и мы бы вспомнили наше детство. Она запомнилась мне очень доброй и ласковой девочкой. Мы ее никогда не обижали своими бестактными шутками, а она никогда не раздражала нас какими-либо признаками надменности, свойственными прилежным девочкам-активисткам. Она была среди нас своей. Жаль, но не пришлось мне с тех пор встретиться с Олей Романовской.

Справа от Оли Романовской, в ее ряду, остались не узнанными две очень знакомые мне девочки. Тут память не сохранила мне ни одного факта нашего общения.

В последнем, верхнем ряду на фотографии стоят наиболее крупные и по росту, и по возрасту мои одноклассники и одноклассницы. Здесь собрались все переростки нашего класса. И в нашем, и в других классах нашей школы, да и в других школах в те годы среди учеников часто можно было встретить подростков на два-три года (а то и более) старше основного возрастного контингента. Их облик намекал на уже более разностороннее познание жизни. А в учебе они, увы, как правило, были отстающими. Физически они были сильнее нас. Но это, однако, не давало им оснований быть лидерами в классе, и преимущественным авторитетом среди нас они не пользовались даже в тех случаях, когда пытались осуществить свой силовой диктат. На протяжении всех лет обучения в средней школе мне приходилось встречаться с такими одноклассниками и лишь с немногими у меня и у мне подобных отношения были равноправными, дружескими. Но, однако, могу сказать, что одно преимущество перед нами они в конце концов получили. Их раньше моих сверстников принимали на заводы, в аэроклубы. И они раньше нас ушли на войну в самое страшное время. Большинство из них оттуда не вернулись.

Мои великовозрастные или просто самые рослые одноклассники расположились на фотографии в верхнем ряду. С правого края первым там стоял Иван Жучков. Глядя на него, можно сразу определить, что он старше меня был года на два-три. В классе он сидел вместе со стоящим рядом с ним парнем на последней парте в левом ряду, около окна. Ход урока обоих не очень увлекал. Чаще они занимались другим – охотой на мышей. В классе у нас иногда бывало так, что к доске вдруг, откуда ни возьмись, выбегала мышь, вызывая переполох, особенно среди девочек. Да и наша большегрузная и строгая Анна Ивановна не выдерживала этого неожиданного стресса – не столько от появления мышки, сколько от нашего визга. Мышь появлялась каждый день в одно и то же время и давала нам повод для необычного развлечения. Она осторожно показывалась из норки под батареей, рядом с которой была парта Ивана Жучкова. Потом она, осмотрев местность, выбегала на середину класса. Туда же, в маленькую дырочку, она убегала, потешив нас своим появлением у доски. Девочки визжали не столько от страха, сколько от удовольствия. А Анна Ивановна была в полуобмороке. Но вот в борьбу с нарушительницей спокойствия вступил Иван Жучков. Он быстро придумал способ и орудие охоты. На занятия Ванька приходил с большим запасом съестного. У него в сумке было с полбатона, а то и целый батон хлеба, кусок колбасы. Он был добрым малым и часто угощал нас. Но теперь он нашел другое применение продовольственным избыткам. Горбушка от батона использовалась как приманка. А главным орудием охоты стал циркуль «козья ножка». Он разгибал его так, что насаженный на карандаш циркуль превращался в пику. Горбушку Иван клал на мышиное отверстие и нацелившись на нее своей пикой – «козьей ножкой» замирал в долгом ожидании. Замирал с ним вместе и весь класс. Охота захватывала и нас. Наконец горбушка начинала шевелиться и Иван вонзал в нее свою пику. Класс громко вздыхал, Анна Ивановна оказывалась в полушоке, а охотник – верзила Иван – поднимал свою жертву, насаженную на конец «козьей ножки», над головой. Урок срывался. Ваньку учительница выгоняла из класса. Но свою охоту он не бросал, занимаясь ею на переменках. Мышь больше к доске не выбегала. После окончания четвертого класса с Иваном Жучковым я никогда не встречался и, кроме его страсти к охоте на мышей, ничего другого вспомнить не могу. Ничего я не могу сказать о его соседе по парте. На фотографии этот ушастый и конопатый недоросль стоит справа от Ивана. А за ним, в пионерском галстуке, стоит тоже уже великовозрастный Шульмейстер. В нашем классе он тогда был новичком и очень удивил нас всех странной разболтанной походкой и трясущейся, как у болванчика, головой. Глаза у него были умные. Умной, очевидно, была и его лобастая и болтающаяся над плечами голова. На его долю досталась какая-то болезнь. Движения рук и ног его были раскоординированы. Тогда нам неведомо было слово «полиомиелит». Но теперь, вспоминая Шулю, так мы его звали, мне кажется, что именно этой болезнью он успел переболеть. По этой причине он и оказался переростком. А учился он хорошо. Быстрее его задачки у нас никто не решал. После войны я несколько раз встречал его на улице в районе проспекта Мира. Болезнь спасла Шулю от войны. Внешне он мало изменился. Так же тряслась его голова и заволакивались ноги. Узнать его было нетрудно.

Еще из стоявших в последнем ряду ребят я помню Громова, Краснова и Голдина. О первом ничего сказать не могу, кроме того, что он тоже в классе был новичком и жил в городке «Метростроя», возле Сокольников.

А следующий за ним Краснов в классе был личностью общественной и выборной. Переростком он не был. Просто быстрее нас успел вырасти. Он был старостой класса и отличником учебы. Жил Краснов в Заморенском переулке, недалеко от школы, в деревянном сельского вида домике, таком же, как и у Данилы, и тоже с палисадником, калиткой и двором с огородом. Мне почему-то запомнилось, что отец Краснова был то ли чекистом, то ли политическим работником и принимал участие в партийных чистках. Об этом таинственно нам рассказывал сам наш одноклассник. И это создавало ему особый ореол причастности к чему-то важному. Мы его даже побаивались. Домой к себе Краснов не приглашал. Иногда мы провожали его, но доходили только до калитки. Но потом вдруг он исчез из нашего класса и из школы. Кто-то сказал, что его семья переехала на новую квартиру. А может быть папа его, политический комиссар или чекист, сам попал под чистку? Краснова больше я никогда не встречал.