Памятью сердца в минувшее… - Константин Левыкин

Слева от классной руководительницы сгруппировалась троица. Помню только две фамилии. А кому из троих они принадлежат, не уверен. Кажется, что справа – веселый шустрик Грачев, а левый – мямлик Горшков. А о среднем, увы, ничего сказать не могу. Помню, что и Горшков, и Грачев были неутомимыми игрунами, хотя и с разным темпераментом.

В Грачеве можно было сразу угадать веселого озорника. А озорство Горшкова скрывалось под личиной Мямлика. В отличие от друга он был неожиданным проказником. На переменках оба были похожи на двух котят, один из которых вроде бы был ленивым, сонным, а другой – неугомонно крутящимся вокруг своего хвоста. Но вдруг оба взрывались в яростной братской игре.

Куда пошли по жизни эти милые мальчики, не знаю. Хотелось бы надеяться, что судьба сохранила их живыми в грозную годину. А вот про Сашу Резникова точно знаю, что он старшим лейтенантом погиб в конце войны где-то в Германии.

На фотографии Саша стоит крайним слева в моем ряду. Оторванный уголок ее сохранил на карточке только его лицо и левое плечо. По лицу и сейчас можно угадать, что это был умный мальчик, отличник. В нашем 4 «Д» он был новеньким. Я познакомился с ним, когда уже в конце первой четверти пришел в класс после долгой болезни (у меня была дизентерия), конечно, отставая сильно от школьной программы. Саша вызвался мне помочь. Наверное, он мог бы стать ученым, если бы судьба уберегла его от фашистской пули или бомбы.

О гибели Саши Резникова на войне я узнал случайно. В марте 1975 года я ехал в поезде «Москва – Берлин» в Варшаву читать лекции в университете. Буквально перед самым отходом в мое купе вошли трое мужчин моего возраста, командировочного вида. Оказалось потом, что они были инженерами какого-то важного института и ехали на обсуждение проектов с польскими партнерами. Мы поздоровались, но знакомиться не спешили. В пути общение возникает естественно, само по себе. Поезд отошел от вокзального перрона и медленно стал выбираться из переплетения рельсов к окраинам Москвы. Один из спутников, глядя в окно, вдруг оживился и проговорил что-то насчет того, что жизнь одинаково повторяется в поведении и забавах детей. Я тоже посмотрел в окно и увидел, как мальчишки и девчонки на санках, на дощечках, на тазах, на картонках с визгом скатывались по заледенелому спуску в овраг, сваливаясь на его дне в невообразимую кучу с шевелящимися головами, ногами, руками, валенками и шапками. А сосед снова произнес: «Совсем так же, как это было и у нас». Я спросил, чтобы поддержать начавшийся разговор:

– Простите, – сказал я, – где это у вас?

– A y нас на горке, – по-ребячьи весело сказал попутчик, – на реке Копытовке.

Но тут уже оживился и я. Спрашиваю:

– А где же вы там, у речки Копытовки, жили?

– Я и сейчас там живу, – отвечает, – за кинотеатром «Космос».

Спутник был примерно моего возраста, и я опять пристал к нему с вопросом:

– А в какой школе вы учились?

А он мне в ответ:

– В сорок восьмой и я, и мой старший брат учились.

– Простите, – говорю я, – а какая у вас фамилия?

– Резников, – отвечает попутчик.

Наступила и моя очередь удивить его:

– С Сашей Резниковым, – говорю, – я учился в этой же школе, в 4 «Д».

– Это, – говорит сосед, оторвавшись от окна, – был мой брат.

– Почему был?

– Потому, что старший лейтенант Александр Резников погиб в сорок пятом в боях под Берлином.

Так состоялось мое знакомство с младшим братом моего одноклассника. Он был на два года моложе и воевать ему не пришлось. Кончилось дело длинным разговором, воспоминаниями о нашем соседском детстве под бутылку коньяка. В Варшаве мы все вместе вышли из вагона и разошлись по своим делам.

Мне много раз потом приходилось бывать в городах ГДР и ФРГ. И всякий раз, посещая места захоронения наших воинов, я искал на стенах имя и фамилию моего одноклассника. Но, видимо, не все могилы я обошел. И теперь уже не обойду. А кто же теперь, как мы когда-то солдатами пели, «в Германии, в Германии, в проклятой стороне» найдет его могилу и помянет благодарным словом? Родители его давно умерли, а своих детей он завести не успел.

В следующем ряду, выше нас, стоят девочки. Правда, слева ряд начинается с маленькой физиономии Эдика Браслевского. Собираясь с него продолжить поиск забытых имен, я вдруг обнаружил, что на фотографии нет Семки Кантора, с которым я целый год сидел за одной партой. Может быть, он остался на оторвавшемся и потерянном уголке фото? А может в тот день, когда нас снимал фотограф, он был болен? Это наиболее вероятно. Был Семка худ, бледен, с маленьким и жалким личиком. Говорил он плаксивым голосом с унаследованным от родителей местечковым акцентом. В учебе сосед был прилежен, а в поведении робок. Он все время втягивал голову в плечи, будто ожидал подзатыльника. В наши неистовые игры в коридорах не играл. Однажды он пришел в школу в новеньком костюмчике из хлопчатобумажной ткани – в штанишках с застежкой под коленкой и курточке с карманчиками. Костюмчик был светло-коричневого цвета в крапинку. Такие продавались в палатках промкооперации на нашем Ярославском колхозном рынке. В тот день мы решали контрольные задачки по арифметике. А чернильница была не в порядке. Кто-то туда набросал кусочки от промокашки. Один из них повис на моем пере, и я машинально попытался стряхнуть его. Сделал это чуть сильнее, чем надо было, и нечаянно обрызгал Семкины новенькие штанишки жирными фиолетовыми чернильными кляксами. Почувствовав свою вину, я попытался стереть кляксы промокашкой. От этого они превратились в большие пятна. Семка тихо и безутешно заплакал – не только от того, что ему жалко было своей обновы, но и от страха наказания дома. Он тихо всхлипывал, приговаривая обреченно, что отец обязательно сегодня его выпорет. Наверное, тот, кто когда-нибудь прочтет эту маленькую новеллу из детских воспоминаний, не поверит мне, но я до сих пор чувствую свою вину за нечаянно содеянное. Я так и не смог искупить ее. На следующий день Семка не пришел в школу. А когда пришел, то на выстиранных и потерявших вид новых штанишках пятна от чернил так и не отмылись. Хорошие тогда были чернила. Я, чувствуя свою вину, заискивал перед Семкой, защищал его от агрессивных наскоков одноклассников. Кажется, он мне простил, но сам долго оставался в печали. Много ли радости было у Семки Кантора в последующие годы? Не знаю. После окончания четвертого класса мы разошлись по разным школам и больше никогда не встречались. Не чувствуй я и ныне своею невольную вину перед ним, не стал бы, наверное, искать его на старой оборванной фотографии.

Я уже заметил, что предпоследний, девичий ряд нашего класса слева начинается маленькой физиономией Эдика Браславского. О нем могу сказать только, что этот маленький человечек, с неожиданно басовитым голосом, был необыкновенно подвижен, непоседлив и непредсказуем. Он тоже был неутомимым и веселым проказником. После войны я несколько раз встречал его в селе Алексеевском и с трудом узнавал в нем когда-то забавного шалуна. Вырос он немного, не дотянулся даже до «ниже среднего». Зато дефицит роста он успешно компенсировал весом и не столько толщиной фигуры, сколько своей откормленностью. Он был одет в добротный и модный костюм, и вид его свидетельствовал о том, что этот человек преуспевал и жил в достатке.

Знакомства с ним я возобновлять не стал, так как у меня, вернувшегося с войны, вдруг возникло какое-то предубеждение, связанное, вероятно, с его уж слишком благополучным видом. Оно подкрепилось тем, что однажды мы столкнулись с ним лицом к лицу и Эдик не узнал меня. Я уже готов был напомнить ему наше общее озорное детство, но Эдик, равнодушно скользнув взглядом по моему лицу, прошел мимо. Мне показалось тогда, что он и не ждал, и не желал этих напоминаний.

Однако знакомство наше с Эдиком Браславским чуть было не возобновилось в начале восьмидесятых. Перед этим судьба свела меня с другим аборигеном еврейского поселения в русском селе Алексеевском, знакомым мне по общей детской компании из другой школы, – Умкой. Теперь это был солидный человек Наум Ильич Голобородко – начальник Управления технического снабжения Московской телефонной сети. Случайно встретившись и узнав друг друга, мы несколько лет поддерживали дружеские отношения. Однажды я посетовал, что никак не подберу себе приличного костюма. А мне тогда предстояла зарубежная поездка.

Наум вызвался мне помочь и сразу же взялся за телефон. Он быстро нашел нужного и способного мне помочь человека, им оказался Эдик Браславский – директор магазина готовой мужской одежды, который находился недалеко от несуществующего уже теперь села Алексеевского, на углу проспекта Мира и улицы Галушкина. Оказалось, что Эдик помнил меня, и мы договорились встретиться. Но на следующий день я купил себе костюм в ГУМе и к своему однокласснику не пошел. Однажды я позвонил по сохранившемуся номеру, Эдик был в отпуске. Потом номер телефона исчез из записной книжки и из памяти. А все-таки жаль! Надо было бы повидаться. Другого случая встретиться с детством, наверное, уже не будет.