Познание России: цивилизационный анализ - Игорь Яковенко

Итак, редистрибуция складывается как одна из центральных сакральных функций Власти, как атрибут родовладыки, жреца и князя. Присваивая себе эту функцию, бандит натягивает на себя пласты культурных смыслов, связанных с образом архаической власти. Сама редистрибуция — священная тайна. Бандит же — двойник власти, комплиментарная ей сущность. Но откуда мы знаем, что здесь происходит редистрибуция, а не простое присвоение чужого? Гарантия этого заключена в культурной норме прожигания награбленного. Маркирующая культуру преступного сообщества мифология блатного угара, раздольного веселья и вечного праздника отсылает нас к функции жертвоприношения. Пир — всегда сотрапеза, совершаемая с богами и духами предков. Им ставят чары, их поминают, во их имя совершают возлияния. Все то, что изведено на празднество рассматривается как жертва и сослужение. Именно это и создает Праздник, формирует пространство идеального бытия. Осуществляя редистрибуцию, архаический владыка всегда откладывал значительную долю на бесчисленные праздники — церковные, сезонные, семейные (свадьбы, поминки, родины и т. д.).

В таком бесконечном, развернутом жертвоприношении языческим богам и состоит жизнь классического разбойника. Бандит смещает редистрибуцию к самым архаическим, родовым, догосударственным формам, включает наиболее древние пласты культурной памяти и выступает как жрец, как служка родовых духов отдающий свою жизнь на истребление чужой собственности через ритуальное ее употребление. Отметим показательную «широту души» классического разбойника, неожиданную щедрость по отношению к подвернувшейся под руку сироте, а иногда показательную раздачу части награбленного бедным.

Изложенную нами концепцию можно соотнести с исследованием этнолога Р. Багдасарова, посвященном Запорожскому казачеству57. Отталкиваясь от анализа конкретного исторического феномена, автор выходит на гораздо более широкие обобщения, связанные с средневеково-архаическим прочтением христианского идеала, отношением к государству, классовому обществу, собственности. Выводы Багдасарова тем более ценны для нашего исследования, что автор рассматривает архаически-варварскую феноменологию с совершенно иных ценностных позиций. Их можно обозначить как православно-традиционалистские.

В интерпретации Багдасарова, Сечь предстает религиозно-рыцарским орденом, поставившим своей целью борьбу против большого общества и цивилизации, осознаваемых как вызов христианскому идеалу. Во имя этого, казак уходит от мира, лишает себя радостей семейной жизни и, руководствуясь обетом нестяжания, посвящает себя двум сверхцелям — войной с цивилизацией, которая сводилась к разграблению «неправедных» богатств, и прожиганию, пропиванию награбленного. Багдасаров пишет:

Кош руководствовался не голым грабительским интересом, как полагают некоторые, а осуществлял евангельскую потребность в войне против всех и вся, что только может ограничить свободу христиан… Это было настоящее сражение с надвигающимся царством количества, «против мироправителей тьмы века сего» (Еф.6.12).

Далее, комментируя понятие «грабительский интерес» автор делает глубокое замечание:

В славянской обрядности такие слова как «грабить», «красть» имели значение определенных ритуальных действий. Исчезновение этого смыслового слоя явилось очередным знамением прагматизации христианского общества в России.

Как видится исследователю, это была борьба «за чистоту и славу дедовской Веры», и проповедь «ратными деяниями наступления Божьего Царства, уже водворившегося в их душах». Все это, слово в слово, можно отнести к традиционному российскому бандиту, который по сей день борется с «прагматизацией христианского общества в России»58.

Бытовавшее в довоенную эпоху определение уголовников как «социально-близких» свидетельствует об известной принципиальности советских вождей. Грабительский по своей природе режим и бандитская идеология четко осознавали свою онтологию и признавали культурное родство. Добавим, что на классическом этапе ее истории — до смерти Сталина — советская власть переживалась архаиками как коллективный бандит-поравнитель. Функция редистрибутора изводящего неравенство была одной из важнейших, моральным обоснованием и оправданием этой власти. И пока сама власть пребывала за высоким забором, традиционно ориентированная масса, оставалась на ее стороне. Со смертью Сталина забор становился все проницаемее и для масс стало очевидным несоответствие советской власти образу аскета-поравнителя. Именно здесь самые глубокие истоки идеологической усталости.

В таком нравственном климате преступность навечно обречена занимать самые заметные ниши, а периодически выплескиваться и в политическое пространство (Смута, крестьянские войны, гражданская война, постперестроечная эпоха). Архаическое общество не может не быть преступным.

Тюремная субкультура. С точки зрения культуролога, особый интерес представляет тюремный мир. Культура «зоны» отсылает нас не только к варварству. Тюремная субкультура — незаслуженно обойденная вниманием этнографов сфера глубочайшей архаики, стадиально соответствующая охотникам и собирателям эпохи полеолита59. Она представляет собой очищенный от последующих наслоений костяк архаической культуры. Культура тюрьмы строится вокруг смысловой оси сакральное — профанное, верх — низ, тотем — табу. Верхнее, сакральное пространство воплощается в безличном воровском (применительно к зоне — тюремном) законе. Символом нижнего пространства выступает «параша» (отхожее место), которая распространяет свои негативно-табуирующие смыслы на все с ней связанное. Сакрально выделенное пространство в камере — стол, место совершения трапезы. Структура культуры строится на территориальном и временном разведении сакральных, связанных с актом поедания и табуированных, соотносящихся с актом метаболизма моментов и феноменов. На параше нельзя сидеть. Используя парашу, нельзя курить или сосать конфету. В момент использования параши в камере нельзя есть, и, соответственно, наоборот. В тюремной культуре табуируется все, что имеет какое-либо отношение или семантически связано с актом метаболизма. К параше, воплощающей метаболическую функцию человека, территориально привязывают париев — «козлов». Их спальное место у параши. Таким образом, сфера табуированного территориально и во времени разводится со сферой культурно приемлемого.

Культура тюрьмы создала чисто первобытное табу — «западло». Эта архаическая конструкция качественно отлична от моральных или правовых запретов в культуре большого общества. В определенных случаях нарушение этого табу, в том числе и случайное, автоматически ведет к утрате нарушителем своего статуса и переходу его в касту париев. Человек, который случайно, по незнанию, сел на стул, используемый париями, «зашкваривается», т. е. становится парией. Если «козел» скрыл свой статус и в новой камере сел за общий стол, то все, кто находился за этим столом, автоматически становятся «козлами». Здесь мы сталкиваемся с контагиозной магией. Статус неприкасаемого передается через простое прикосновение или прикосновение к одному предмету.

«Зона» постоянно формирует архаические по своей природе ритуалы, систему табу и предписаний, которые регламентируют всю жизнь заключенного. К примеру, надкусанный в общей столовой кусок хлеба нельзя унести в камеру. Целый кусок хлеба следует завернуть в бумагу и положить в карман и т. д.

«Зона» формирует жесткую кастовую структуру. В этой иерархии высшая по статусу группа — блатные, низшая — «опущенные» («петухи», «козлы», «обиженные»). Кроме того, существуют промежуточные иерархические группы — «бойцы», «мужики». Характерно, что утверждение в кастовом статусе, особенно для самой высшей и низшей групп, закрепляется, как правило, специальными ритуалами.

С тюрьмой связан такой яркий элемент архаической культуры, как татуировка (наколка). Наследие глубочайшего прошлого, доживающее в культурах первобытных племен, татуировка в основном изжита в большом обществе. Помимо блатного мира традиция татуировки может быть зафиксирована в единственной профессиональной группе — у моряков. (Правда, в последнее время эта традиция подражательно воспроизводится в молодежной субкультуре.)

Можно упомянуть еще об одном, не менее ярком явлении, рожденном культурой мест заключения, — членовредительстве. Ритуальное формы членовредительства обнаруживаются во многих ранних культурах. И сейчас ритуальные самоистязания и самооскопления практикуются во время религиозных праздников в некоторых сектах исламского мира. Именно в этом контексте следует воспринимать описанные в литературе случаи зашивания заключенным рта ниткой, практику ломать руки и кидать оторванный обломок руки в отправляемый «на волю» состав леса, о чем рассказывали зеки сталинской поры. Из последних примеров можно указать на моду, сложившуюся за пределами нашей страны, но в близкой культуре. Как сообщает пресса, с марта 1994 г. в румынских тюрьмах практикуется вбивание гвоздя в череп. Ржавый гвоздь обмазывается собственными экскрементами и вбивается в череп с помощью металлической кружки60.