Познание России: цивилизационный анализ - Игорь Яковенко

Казачество возникло за рамками государства. Оно в большей мере сохранило военно-демократический стержень архаической культуры и в гораздо меньшей мере феодализировалось. И хотя казачество претерпело значительное социальное расслоение, оно не породило класса феодалов47. Рыцари были частью феодального общества и государства и несли в себе все черты его культуры. Самосознание казачества — особая, не тождественная зрелому государству сущность. Хотя на позднем этапе своей истории казаки ощущали себя опорой царизма, они ревниво сохраняли при этом свою автономию.

Примеры из более отдаленных времен мы находим во всей мировой истории. Это многочисленные племена, союзы и роды поздних варваров (часто на стадии перехода к оседлому образу жизни), которые поселялись в пограничных областях великих империй и выполняли буферные функции. Так, в Римской империи германские и готские племена получали статус союзников (foederati) и расселялись за пределами границы (limes) на “эвакуированных” территориях, то есть на землях, сопредельных с границами государства.

В этих “полуварварах” идеально сочетались культурные пласты как варварства, так и цивилизации. В широкой исторической перспективе переходные формы исчезают, растворяются или трансформируются. Однако иногда паллиативная комбинация оказывается устойчиво востребуемой благодаря особенностям геополитического контекста. Это и случилось в истории России. Земледельческое общество соседствовало здесь с необозримым степным пространством, требовавшим освоения и закрепления, на которые уходили столетия. В подобных случаях паллиация получает идеологическое и культурное оправдание и становится исключительно устойчивым явлением.

Экскурс в проблему генезиса казачества позволяет очертить одно из фундаментальных противоречий российской ментальности. Если рассматривать Россию как целое, вызревавшее в рамках устойчивой федерации земледельческого и номадического обществ, надо признать, что русская культура если не интегрировала, то по крайней мере агрегировала в единое целое две качественно различающиеся культурные системы.

В своем историческом бытии нормальное земледельческое общество демонстрирует поступательное развитие, в то время как история кочевых народов и созданных ими государств существенно иная. Указывая на это, Гумилев пишет:

Социальное развитие в странах земледельческих и народов, наследовавших развитую культуру античности, и у племен, живущих в девственном ландшафте, без письменности, с примитивной техникой, идет асинхронно… В Европе развивается феодализм, образуются классы, разделяется ремесло и земледелие… а в степях Евразии овцы поедают траву, псы охраняют овец, а пастухи ездят в гости друг к другу; единственное орудие производства — кнут, но совершенствовать его незачем48. [И хотя] возникают города, археологические культуры сменяют одна другую, этносы возникают и исчезают, формация остается той же — первобытнообщинной в стадии военной демократии49.

Опубликованные в последние годы работы специалистов по кочевниковедению фиксируют как взаимозависимость земледельческих и кочевых народов, так и качественное различие этих стратегий исторического бытия. Эти отличия и задавали различающуюся перспективу исторической эволюции50.

Такое существование без наблюдаемого развития являет собой исторически первичную стратегию. Она характеризуется чрезвычайной устойчивостью, мощным закреплением ориентации на воспроизводство вечных и неизменных структур, а потому минимально трансформативна. Драма русской истории состоит в том, что Московия-Россия медленно, но неуклонно ассимилировала степные пространства в территориальную систему оседлого земледельческого общества. А подобное развитие возможно только через глубочайшее взаимопроникновение культурных систем. Русская культура инкорпорировала широчайшие пласты архаического кочевого менталитета51.

Разумеется, казачество как явление не может быть исчерпано отнесением к классу поздневарварских феноменов. Тем не менее оно (возможно, наряду со старообрядчеством) выделяется идеологическим и бытовым закреплением широких пластов архаического. Казачество сохранило основной институт военной демократии — Войсковой круг. Этот феномен догосударственного бытия в русских регионах исчез еще во времена Киевской Руси либо трансформировался в политические институты государственной власти, как в Новгороде. В Московском государстве вечевая форма самоорганизации спустилась на самый нижний уровень — уровень сельского мира — и сохранилась как механизм общинного самоуправления. Войсковой же круг по сути и смыслу — политический институт, решающий вопросы войны и мира. Именно в этом качестве он действовал еще в период Гражданской войны.

Подчеркнем, что Войсковой круг нельзя смешивать со зрелыми институтами демократического общества. При общности исходных принципов они разительно отличаются. Так, выросшая из веча политическая система Новгородского государства к XIII–XIV вв. превратилась в сложный механизм, учитывавший интересы разных социальных слоев, обеспечивавший баланс сил, имевший оригинальную систему сдержек и противовесов: господа — вече — князь — владыка (архиепископ). Одним словом, это была политическая система зрелого средневекового государства. Войсковой же круг закреплял исходную архаическую структуру догосударственного и, если угодно, «мнимогосударственного» образования, отождествление мужчины и воина. С этим связан целый ряд моментов. В казачей культуре оружие — атрибут полноценного, свободного человека. «Настоящая» праздничная одежда казака — военная форма. Нагайка — знак казачьего достоинства — как символ достаточно красноречив. Достоинство казака сопряжено с ношением предмета, служащего не только для езды на коне, но и для нанесения побоев, т. е. для оскорбления действием другого человека.

Если в современном обществе война прежде всего несчастье, казачья ментальность хранит совершенно иной образ войны. Война не только неустранимый момент бытия, но и религиозное действо, праздничное испытание, инициация. Участие выходцев из казачьих регионов в войнах на территории бывших СССР и Югославии (мы говорим не о политических играх разных «начальников», а о простых парнях, которые бросают родной дом и отправлялись за тысячи километров в Приднестровье, в Абхазию или на Балканы) не имеет плоско рациональных объяснений, но обусловлено сферой культурных рефлексов. Казаками движет импульс, задающий образ войны как единственного достойного мужчины занятия, как инициационного испытания. Война необходима этим людям для устойчивой половой самоидентификации.

Если мы обратимся к недавней (до конца XVIII в.) истории и посмотрим на структуру казачьего хозяйства, обнаружим, что это архаическое, по преимуществу присваивающее хозяйство: охота, рыбная ловля, солеварный промысел, скотоводство, торговля. Издревле казаки запрещали новым поселенцам распахивать земли и сеять хлеб. Объяснение этого (чтобы Москва не «окрестьянила») не более, чем рационализация табу на альтернативную форму хозяйственной деятельности, существующая у кочевников. Как всякое номадическое общество, казачество было не самодостаточным экономически. Оно получало государево жалование: порох, свинец, пшеницу, деньги. Другой неотъемлемый элемент такой экономики — военный промысел, «походы за зипунами» или попросту грабеж, который был не чем иным, как наследием догосударственной архаики, доживавшим век в медвежьих углах, до которых еще не дошел процесс утверждения цивилизации.

До конца XVIII в. на Дону существовало рабовладение. Рабы, «ясырь» — пленные из неправославных — использовались в качестве слуг и работников на промыслах52. Казачество сохранило общинную собственность на землю. Традиции казачьего быта носят патриархальный, глубоко антиличностный характер и сложно компонуются с ценностями модернизированного сознания. К примеру, сообщения в прессе о порках провинившихся станичников по решениям возродившихся казачьих кругов, о выселении из станиц отдельных семей (чаще инородцев) по решению круга достаточно колоритны.

В зависимости от ценностных установок к этим фактам можно относиться по-разному. Безусловно одно: с точки зрения историка культуры, казачество выступает носителем целого пласта социальной и культурной архаики. Тем не менее казачество перешло грань, отделяющую позднего варвара от человека цивилизации. Казак-земледелец — деятельная сила, ориентированная на приумножение цивилизационного ресурса. Деловитость, аккуратность, устойчивый быт, стремление к сытой жизни, самоуважение и чувство собственного достоинства (пусть выросшее из презрения к прочим), культ крепкого хозяина — все это свидетельствует о переходе незримого, но очень важного рубежа, о приобщении к цивилизации. Как и многое в России, казачество — противоречивый феномен, и конфликт между разными сторонами казачьей культуры еще будет развертываться.