Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

оттолкнул его. Еще мгновение — и я, взбешенный, готовый сопротивляться до последнего, стоял, заслоняя Светку, к ним лицом. Знал, что драки не избежать — без ножа бы только! — и что спасение мое в ногах. Не в бегстве, конечно, — Светка со мной, — а в необходимости отбиваться ногами, иначе шансов у меня не будет. Хорошо бы начать первым — врезать вожачку в пах, чтобы отключился, а там, с двумя другими, уж как получится.

— Конец этому будет?! — взвился рядом пронзительный женский голос. — Хулиганье проклятое! Порядочной девушке из дому выйти нельзя! — Рослая, закутанная в платок толстуха схватила вожачка за воротник куртки, потянула на себя. — Ты чего наглеешь, щенок? Давай отсюда, пока в милицию не сдала!

— Совесть потеряли! — подключилась старушонка, опиравшаяся на руку маленького, ей под стать, дедули. — Внучка моя прошлым летом…

Что прошлым летом случилось с ее внучкой, дослушать не удалось — пришел в себя сбитый поначалу с толку вожачок, дернулся, заорал на тетку в платке:

— Убери грабли, сука! Как врежу сейчас!

— Подлец! — затрясся дедуля. — Ты как с женщиной разговариваешь, гаденыш? — шагнул вперед и неожиданно сильно, звучно влепил ему пощечину.

— Мужики! — завопила толстуха, одной рукой сдерживая вожачка, а другую простирая к безмолвным зрителям: — Что же вы стоите?

Отталкивая цеплявшуюся за него, тихо и быстро что-то бормочущую женщину, к нашей живописной группе подошел мужчина, молча остановился плечом к плечу со мной, снял очки, опустил в карман. Вожачок вдруг успокоился, даже разулыбался. Внимательно, словно запоминая навсегда, оглядел по очереди всех героев этой истории. Последней такой чести, дольше всех, удостоилась Светка. Неожиданно подмигнул ей:

— Ну, ладненько, может, еще свидимся, не последний день живем. За нами не заржавеет. — Дружелюбно похлопал толстуху по руке, все еще сжимавшей воротник его куртки: — Кончай, тетя, рукоприкладство, оторвешь ненароком…

Нет, не красота спасет мир. И не прогресс. Не интеллектуалы-провидцы, не технари и не словотворцы. Мир спасут простодушные. Которые белое будут называть белым, горькое горьким, кошку кошкой, подлеца подлецом. А может быть, просто женщины? В платках?..

Нарочито громко хохоча и отвратительно матерясь, троица удалялась от кинотеатра. Только сейчас я почувствовал, с какой силой вцепилась в меня Светка. Не ощущал ни радости, ни облегчения — лишь тусклую, чугунную усталость. Ни двигаться, ни говорить, ни жить не хотелось. Нас обступили, что-то возбужденно, размахивая руками, говорили, толстуха смеялась.

— Пойдем, — тянула меня за рукав Светка.

— Куда? — тупо спросил я.

— Как куда? — Она даже руку мою выпустила. — В зал, сеанс уже начался.

В темноте, вызывая неудовольствие сидящих, мы нашли свои места. Светка была взвинчена, нервно хихикала.

— Испугался? — приникла она ко мне, когда мы наконец пристроились.

— Нет, — ответил я. — Не испугался.

Сзади на нас зашикали.

Я действительно не испугался. То ли не успел, то ли разозлился очень — все другие чувства затмило. Но было мне очень противно, точно в грязи вывалялся. Или коснулся чего-то мокрого, скользкого, холодного. И единственное, что примиряло сейчас меня с опостылевшей жизнью, — мягкая, теплая Светкина ладонь. Фильм я смотрел невнимательно, мысли рассеивались, блуждали.

Когда зажегся свет, захлопали сидения и люди потянулись к выходу, неожиданно возникло подозрение, что развеселая троица, усыпив нашу бдительность, от своего не отступилась. Дождутся, когда мы со Светкой выйдем из кинотеатра, пристроятся за нами, удобный момент улучат… Светке, к счастью, эта мысль в голову не приходила — оживленно щебетала, фильм ей, кажется, очень понравился. Я старался выглядеть беспечно, незаметно скашивал глаза в сторону, прислушивался к шагам сзади. Полчаса, что шли мы к Светкиному дому, показались если не вечностью, то во всяком случае непомерно длинными. И лишь когда вошли мы в Светкин подъезд, и я закрыл входную дверь — смог полностью расслабиться. Мне всегда нравилось целоваться со Светкой. Боюсь, что не очень оригинален, и вряд ли найдется мужчина, которому не нравилось бы целоваться с молодой, красивой, желанной девушкой. Я, правда, уже немножко не в том возрасте, когда ласки в подворотнях, да еще в зимней одежде, доставляют наивысшее наслаждение. Стрельбу в тире — с охотой не сравнить. Но набросился на Светку, словно годы на необитаемом острове провел, сегодня с корабля сошел. Несколько своеобразно подействовали на меня злоключения этого дня. На нее, кажется, тоже. Позволяла мне много больше, чем всегда, сама в долгу не оставалась, и будь у нас хоть какие-то мало-мальски приемлемые условия, свершилось бы многое.

И я что называется, спекся. Вконец изведясь, бессильно привалился к стене, жалобно сказал невидимым ее глазам:

— Светка, горе мое! Я пропал. Боюсь, что навсегда. Знаю, что не станем мы самой счастливой парой и что вертеть будешь мною, как захочешь. Но вдруг оказалось, что больше всего на свете я хочу, чтобы именно ты мною вертела, чтобы все обиды и напасти в моей жизни были связаны с тобою. Только с тобою.

— Это что, — не сразу отозвалась Светка, — такое своеобразное предложение руки и сердца?

— Да, — решительно перешагнул я через роковую черту. И почувствовав, что обязательно надо сейчас еще что-то сказать, очень существенное, важное, соответствующее историческому моменту, неуклюже добавил: — Если хочешь.

Я уже немного приспособился к темноте, но выражения Светкиного лица уловить не сумел. Угадывались два черных пятна на белевшем овале, разметавшиеся волосы. Дышала она, как и я, часто и трудно, но, скорее всего, не оттого, что сразило ее мое скоропалительное и витиеватое предложение. Медленно, пуговицу за пуговицей, застегивала короткую свою шубку, затем нагнулась, подняла — я и не заметил, как упала, — шапку, старательно отряхнула, нахлобучила на голову.

— Что же ты молчишь? — не выдержал я испытания столь долгой паузой.

— Я еще не собиралась замуж.

Ответ такой же несуразный, как и предшествовавшее ему мое объяснение.

— А когда соберешься?

— Не знаю…

Если это отказ, то в слишком сложной для меня форме. Или не отказ, обычные женские штучки? Можно было продолжить наш захромавший на обе ноги диалог, промычать напрашивавшееся «а кто знает?», но я обиженно замолчал, засопел, полез за спасительными сигаретами.

— Я пойду? — В голосе ее мне послышалась улыбка. Посмеивается надо мной? Жалеет? Кокетничает? Резвится?

Я чиркнул спичкой, закурил — тоже возможность потянуть немного время, — потом, очень стараясь, чтобы прозвучало это безразлично, сказал:

— Иди. — Не знаю, смогла ли она рассмотреть, что я еще и безразлично пожал плечами.

— Так я пошла?

Это мне вдруг напомнило сценку из «Иронии судьбы». Мягков мнется у двери и, все еще на что-то надеясь, в который раз спрашивает: «Так я пошел?». Но у нас, по всему судя, складывалось не