Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, хоть на последний сеанс, на девять, успеешь?
— Должен успеть, — быстро ответил я, уловив перемену в ее настроении. Хотя совсем не был уверен в сказанном — от нашей редакции до «России», даже если удастся машину поймать, не меньше двадцати минут езды. А не удастся — почти без вариантов. Оставалось уповать на счастливый случай.
Когда-нибудь — давно задумал — я напишу повесть или даже роман о том, как делается газета. Хватило бы только умения и решимости. Если получится, — никакой детектив не сравнится. Какие типажи, характеры, какие тончайшие хитросплетения отношений, чудовищная смесь братства и вражды, готовности прийти на помощь и утопить в тарелке, восхвалений и подсиживаний, пугающей откровенности и коварных недомолвок. Но это — моя работа, моя жизнь, моя, громко выражаясь судьба, иного не хочу и не мыслю. Дорого бы дал, конечно, чтобы кое-что, если не многое, изменилось в многострадальном нашем ремесле, но это тема для совсем другого разговора.
Что-то, как в любом другом деле, нам нравится больше, что-то меньше, но дежурства по номеру я невзлюбил с первых же дней. Раздражало тягостное ожидание неразворотливой и вздорной курьерши, швырявшей ворчливо на стол очередную полосу, нерадивость девчонок-корректоров, пропускавших очевиднейшие ошибки, неизбежные накладки, несуразности, повторы, суеверный страх что-то проглядеть, проморгать, не вставить. Но более всего — нервотрепка с поступлением этих полос: то сидишь битый час в ожидании, то гонишь, как на пожар, мотаешься в типографию, бесконечные сверки-пересверки. Обычная, повседневная, необходимая работа — но не лежит к сердцу. И вообще вид увечной, уродливой, с бельмами проплешин в местах будущих заголовков и фотографий страницы наводит на меня тоску. Добавить сейчас к этому, что отчетливо представлял, как Светка, ежась от ветра, одна, будет ждать меня у входа в кинотеатр — сеанс уже начался, а я все не иду и не иду, — и нетрудно вообразить, в каком пребывал я настроении…
Не заладилось с самого начала. Первую полосу принесли около трех, а потом словно заклинило — ни слуху, ни духу. Я маялся, места себе не находил. Писать — не писалось, пробовал читать — не читалось, мысли в голову лезли какие-то несуразные, ни с кем не хотелось общаться. Начал почему-то злиться на Светку, неизвестно в чем сегодня провинившуюся, не отказал себе в сомнительном удовольствии вернуться к субботе, когда привечала она меня вместе с хлыщом Андреем. Воспоминание об Андрее оптимизма не прибавило. Тоже мне деятель! Ткнуть бы его разок, этого ухмыляющегося любителя детективов, как придуманного мною тезку Гуркова, в грязную жижу, чтобы не сверкал беленькими своими носочкам, спеси поубавилось бы…
За это я себя не люблю. Или, не знаю, как лучше и точней, это в себе не люблю. И ведь не скажешь никому, на самом дне прячешь. Да так глубоко, что сам не всегда разглядишь. Не люблю себя таким недобрым и мстительным, вплоть до того, что готов порой всякого зла пожелать ненавистному мне человеку. Почему же, чуть ли не превыше всего ценя в других доброту, широту, умение прощать, быть снисходительным и незлопамятным, ловлю себя на столь низменных, пещерных чувствах? И не так уж редко, увы. Почему не спускаю другим того, в чем сам грешен? Рассказ мой напечатан в толстом журнале, повесть лежит в издательстве, для кого-то, непосвященного, я уже писатель. Но плохо представляю, чтобы Настоящий писатель, Писатель, мог быть меленьким, гаденьким, подленьким. И если хочу приблизиться, как в силах моих и возможностях, к Писательству — должен, обязан изжить, вытравить из себя все карликовое, наносное, недостойное. Иначе что ж… Придумать сюжет, более или менее литературно записать его способен почти любой грамотный человек. А уж счеты сводить, наделяя своих героев — отрицательных героев — внешностью, именами тех, кого не любишь… Да вся беда в том, что одного лишь понимания и желания маловато, с понедельника себя не переделаешь. Это же не курить бросить…
Настроение окончательно испортилось. Часы показывали четверть пятого. Я выглянул в коридор — курьерши нашей не видать. А сделана-то всего одна полоса, четвертая часть предстоявшей работы… Жаль, нехорошо подумал, Андрей видел уже этот фильм, а то бы Светка звякнула ему… Хотя… он-то уж и от второго раза не отказался бы, с нею рядом… Почему, кстати, именно он, Андрей? Мне трудно судить о мужской привлекательности, но, будь я женщиной, даже в сторону его не поглядел бы. Хилый, вертлявый, язвительный, самомнение непомерное… Был бы хоть интеллект повыше — еще куда ни шло, а то ведь как вспомню анекдоты, которыми он потешал публику на дне рождения… Детективы ему подавай… А мой, вымышленный Андрей, пырнул ножом в пьяной драке человека. Вечером, в парке, и Кеша об этом знает. Теперь, как я это себе представлял, панически боится возмездия, и Кеша им вертит, как хочет… Но ведь я, вместе с капитаном Крымовым и полковником Свиридовым, пришел к твердому убеждению, что не способен Андрей Гурков убить человека. Галку, значит, не способен, а кого-то другого способен?..
Я снова уселся за стол, подпер скулы кулаками. Что-то с Андреем не то получилось, явно не то. Может быть, ударил он ножом кого-то, защищая свою жизнь, другого выхода не было? Тем более, выпивший был, тормоза отказали… Хулиганчики, вроде той паскудной троицы, насели, деваться некуда… А зачем он вообще с ножом ходит? Что за манера? И как свидетелем драки Кеша оказался? Стоп! Ну конечно же! Хорош писатель, не ведает, что творит! Кеше ли, матерому волку, такой элементарной задачки не решить? Не было никакой драки, Кеша все подстроил, чтобы захомутать Андрея, а через него нужную ему Галку, соратницу Линевского. Нанял, чего проще, парочку негодяев, напоил Андрея, вытащил из дому в парк, нож прихватил — а остальное дело техники…
Они сидели на кухне, уже вторая коньячная бутылка почти опустела, Кеша завздыхал, замотал головой, отстраняя руку Андрея, державшую стакан:
— Хватит с меня, Андрюша, я питок неважнецкий, до дому
