Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский

— Угадал, — не смог скрыть удивления Глеб. — С шестым чувством у тебя в порядке, молодцом, Гоголев. — И когда за воспарившим Юркой захлопнулась дверь, взял со стола и еще раз всмотрелся в листок с прыгающими, друг дружку теснящими Юркиными буквами: «Митрофановна божится, что видела этот нож у Гуркова. Он ей дверь им открывал!!!»…

6

Я сутулился за столом, перелистывал свой потрепанный блокнот, плохо разбирая собственные каракули. Позавчера битых три часа по заданию редакции просидел в исполкоме на совещании совхозных деятелей. И должен был сейчас уложиться в сто пятьдесят строк, чтобы поведать об ужасах, которые довелось услышать. Твердо я, человек почти «с улицы», понял одно: пока будет продолжаться этот животноводческий — точнее, животнобезводческий — кошмар, отбивных читателям нашей и других газет еще долго кушать не придется. Меня почему-то не стеснялись, называли вещи своими именами. А я злился и тосковал. Знал, конечно, что плохи дела с мясом, но не знал, насколько плохи. И нас жаль, и не менее жаль тоже испытываемых на прочность свиней. Я еще там, сидя в большом кабинете, название для статьи придумал: «Где хрюшкин хвост?» Наверное, где-то дела идут получше — должны идти получше, иначе бы мы вообще уже все в вегетарианцев превратились, — но услышанное мною приводило в отчаяние. Дело шло к тому, что скоро для того, чтобы выжить, тем же свиньям придется отгрызать соседям не только хвосты. Написать об этом не очень трудно, особенно разозлившись. Трудней было выбрать тональность, передать атмосферу, царившую на совещании. Безразлично деловую. Нет, ссорились, конечно, кричали, обвиняли, доказывали, но как-то привычно, обреченно. Не верилось, мне по крайней мере, что после этого обсуждения что-то кардинально изменится. И больше всего смущало, что виноватых будто бы и нет, все делается правильно, согласно возможностям и обстоятельствам. Я долго, как всегда, бился над первой фразой: хорошие начало и концовка — половина успеха, потом расписался, дело вроде бы пошло. Трудность состояла еще в том, что и до меня на эту больную тему писалась бездна статей, сказать свое, незатасканное, свежее слово — очень непросто. Настрочил уже довольно много, и ничего, кажется, получалось, но… вмешался Андрей Гурков. Навязался на мою голову! Дерзко, властно, не спрашивая, заявился, прицепился к мыслям, как колючий репейник. Заложником своим, что ли, сделал меня этот проклятый детектив?

С Андреем все было ясно. И я не хуже капитана Крымова знал, что, перепуганный, помчится он искать «засвеченного» Кешу. Но разве Кеша такой дурак, чтобы давать ему свои координаты, на след наводить? Так куда же направил свои стопы затрепыхавшийся Гурков, а за ним, по Глебову поручению. Гоголев?

Сделав неимоверное усилие, я все-таки прогнал не ко времени явившегося Андрея, заставил себя сосредоточиться на лишившихся ушей и хвостов доходягах-хрюшках. Но зловредный Андрей далеко не уходил, таился где-то поблизости, нахально высовывался. Я чувствовал, что не в моих силах окончательно расправиться с ним — все равно перетянет он канат в свою сторону, и проще помочь ему найти Кешу, чтобы потом более или менее спокойно завершить статью. Но если бы все решалось так просто. Не надо быть великим мастером детектива, чтобы понять простую истину: Кеша с легкостью, когда появилась в том необходимость, вышел на Андрея, но меньше всего заинтересован в обратной связи. Особенно принимая во внимание неуравновешенность и непредсказуемость честолюбивого кандидата в писатели. Так-то оно так, но Андрей обязан вывести следствие на Кешу, другой возможности — по сюжету — не существует. Нет, можно, конечно, попробовать еще что-нибудь присочинить — вплоть до счастливого случая — для выхода на «Холеного», только стройность повествования нарушится, правдоподобности убудет…

На черновике незаконченной статьи я написал рядом два имени, соединил их стрелкой. Острие упиралось в Андрея. И начал медленно пририсовывать острый уголок к началу ее, целясь теперь в Кешу. Сейчас придумаю, как сумеет первый выйти на второго, камень с души сниму — и смогу снова взяться за редакционное задание. Придумывалось, однако, плохо, ничто путное в голову не лезло. Заглянула мама, сказала, что зовут меня к телефону. Светкиного звонка я уже не ждал, отвлекаться не хотелось, осталось только пожалеть, что не предупредил маму отвечать всем, что нет меня дома.

Звонил Леша Провоторов из «Вечерки». Обрадовался, что я — в воскресный-то вечер! — дома, ему нужна была пишущая машинка. Жили мы по соседству, когда-то я, пока не удалось приобрести собственную, просил у него. Теперь Леше срочно понадобилось что-то напечатать, а его забарахлила. Дать я ему машинку не мог — объяснил, что к утру надо сделать статью, но звонок этот пришелся очень кстати. Едва положил трубку, сообразил, что Кеша, по идее, должен был оставить Андрею номер телефона — не свой, понятно, — по которому в случае крайней нужды его можно разыскать. У какого-нибудь нейтрального даже, не задействованного человека, диспетчера. О такой методе я где-то читал.

Мелочь, казалось бы, пустяк, — а сразу мне дышать легче стало. Я уже представлял себе это: Андрей выскакивает на улицу, бежит к телефону-автомату, набирает тот самый номер, следящий за ним Юрка Гоголев прячется за ближним газетным киоском…

Сунув дежурному на выходе подписанный Крымовым пропуск и закрыв за собою высоченную и тяжеленную дверь, Андрей выбрался на волю. Холодный, сырой уличный воздух показался ему удивительно приятным и желанным, просто живительным после следовательского кабинета. Кисло улыбнувшись этому переползавшему из одного милицейского чтива в другой штампу, Андрей облегченно выдохнул, встряхнулся и поспешил прочь от весело раскрашенного в желтый и белый цвета массивного здания, высматривая телефонную будку. Мир вокруг чуть посветлел. Еще недавно казалось, что выхода из тупика уже нет и Крымов лишь зачем-то играет им, как сытый кот пойманным мышонком. Особенно, когда начал будто бы между прочим — знаем мы эти штучки! — интересоваться Кешей. А появление милицейского мальчишки, подозрительная его записочка — вообще доконали. И пока сидел на жесткой скамье в коридоре, ждал, когда снова вызовут, совсем пал духом. Лихорадочно обдумывал неминуемые вопросы Крымова, свои ответы на них. И очень сомневался, что отпустят его подобру-поздорову.

Концовка разговора в кабинете, однако, несколько обнадежила. Вновь вошел в него набычившимся, напрягшимся, готовым к самому худшему, но вопросы последовали какие-то незначительные, малосущественные. В основном почему-то о Галкином университете. О Кеше — ни слова больше. Все это было явно неспроста, что-то за этим определенно скрывалось, но главным сейчас было другое: его отпустили, даже подписки о невыезде не взяли, можно успокоиться, все взвесить, но прежде всего — объясниться с Кешей.