Наваждение - Вениамин Ефимович Кисилевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще-то ничего крамольного в том, что человек регулярно бреется и гладит брюки, не было. И что в слишком хороших годах уже для гулянок — тоже не повод для подозрений; навещали Андрея мужики и постарше, настораживало лишь, что со дня убийства в доме больше не показывался. И еще. Кто он и чем занимается, ни один Андреев приятель объяснить не мог. Единственная о нем информация — зовут Кешей, славный мужик, большой любитель литературы и молодых дарований. В диспутах участия почти не принимал, все больше отмалчивался, поощрительно улыбался. Была у этого великовозрастного Кеши еще одна особенность, вызывавшая повышенный интерес. И такой, что условились с Юркой не заговаривать пока с Андреем о Кеше, наводить справки на стороне, и крайне осторожно. Собиравшиеся компании любили «погудеть», но пили по бедности скверное дешевое вино, в лучшем случае водку. Выпивкой и закуской Андрея не обременяли — приносили, кому удавалось разжиться, с собой. Холеный же Кеша выставлял дорогой коньяк, иногда не одну бутылку. Хорошо живет мужик, широкая душа, не мелочится? И все-таки подозрительная, нарочитая щедрость, даже принимая во внимание его любовь к юным талантам, как-то не вписывалась. Равно как и плохо верилось, что просто Кеша, без отчества, настоящее имя нового Андреева приятеля. «Холеного» Глеб, вызвав к себе Буркова, держал про запас, когда разберется с Линевским. Для чего — сам еще толком не знал.
Но история с фотографией прояснялась плохо, Андрей сопротивлялся. Крымов, призвав на помощь весь даденный ему Всевышним сарказм, высказал ему, что личные симпатии и антипатии к Линевскому не могут восприниматься серьезно, если речь идет о жизни и смерти человека, но тот продолжал упорно цепляться за первоначальную версию.
— Ладно, Гурков, — Глеб сделал вид, что невыносимо устал от бесплодных разговоров. — Не хотите быть откровенным — дело ваше. Но обязан предупредить о тяжести возможных последствий. Вот бумага, ручка, напишите ваши показания, почему ввели в заблуждение следствие, не опознали фотографию, и вообще все, что знаете о Линевском и его отношениях с Неверовой. Внизу поставьте дату и распишитесь.
Это истинно наш, родимый феномен, вряд ли эффективный в тобой другой стране. Действует безотказно. Как ни придавлены мы энкавэдэшным страхом чуть ли не с первого года жизни, как ни приучены бояться собственной и, того пуще, чужой тени, все же иногда позволяем себе. Это вообще свойственно русскому человеку, особенно русскому интеллигенту. Вдруг восстать, распалиться безрассудно, рубаху на груди рвануть — и высказаться один раз. Любому и про любое. Наплевав на неминуемые последствия, на неотвратимое возмездие. Но подвиги эти наши — только «на языке», когда кажется, что задохнешься, захлебнешься собственными словами, если не выпустишь их на волю. Когда же дело принимает бумажный, документальный оборот, надо что-то написать и подписать — теряются и слабеют самые горячие, самые непримиримые. Документ, который пойдет в дело, с датой, с подписью…
И Андрей Гурков, беспутный сын своего народа и своего времени, нервно крутя милицейскую ручку взмокшими пальцами, прокричал углубившемуся в содержимое какой-то папки, словно позабывшему о нем, капитану Крымову:
— Чего вы добиваетесь? Ну, знаю, знаю я этого Линевского, ну соврал, чтобы меньше всяких вопросов задавали, в темное дело не впутывали, так что из того? Судить меня за это будете? Ничего я не стану писать и ничего не стану подписывать! — И решительно отодвинул от себя положенные перед ним листки плохой желтоватой бумаги.
Глеб приподнял веки, несколько секунд испытующе смотрел на Андрея, негромко сказал:
— Хватит ерничать. И рассказывайте всё — всё, что знаете о Линевском и Неверовой. И постарайтесь, чтобы я снова не получил возможность поймать вас на подтасовках и передергиваниях.
— А вы об их взаимоотношениях спросите у самого Линевского! — огрызнулся Андрей. — Чего проще! Вызовите, как меня, припугните, подсуньте бумажки — пусть сам и пишет, объясняет!
Глеб снова уставился на него, но теперь уже не с воспитательной целью. Действительно не знает об исчезновении Линевского или очередную игру завел? Скорее всего, первое — уж больно актер неважнецкий, еще и трус к тому же.
— Вы рассказывайте, Гурков, а уж кого и зачем вызывать, позвольте решать нам. Вы литератор и, надеюсь, должны уметь четко и ясно излагать мысли.
— Нечего рассказывать, — неохотно буркнул Андрей. — Моду взяли — если в начальники выбился, сразу на подчиненных женщин как на своих наложниц смотрит! Им не морду бить, их, советских крепостников, оскоплять надо, чтоб неповадно было!
— Не нужно обобщать, — нахмурился Глеб. — И мерить всех на один аршин. К тому же у меня не сложилось впечатление, что Неверова из тех, кто в угоду начальству открывает двери своей квартиры.
— Так и он же не простачок! Нашел к ее двери ключик! Железное алиби! В университет ее, видите ли, готовил! Все науки превосходить подсоблял, благодетель хренов. Знаю я эти занятия! До самой ночки темной!
— А вдруг в самом деле просто помогал, бескорыстно? Вы ведь, извините за пошлость, свечу над ними не держали.
— Да ни к чему нам его помощь! — взвился Андрей. — Разве ей не объясняли? Без него управились бы! И человек нужный нашелся, такие связи — десяти Линевским делать нечего!
Его «нам» не прошло мимо Глеба. И чисто интуитивно, секундой раньше не подозревая, что задаст этот вопрос, сказал:
— Нужный человек — Кеша?
Сказал — и поразился, как изменилось лицо Андрея.
— При чем тут Кеша? Кеша тут вообще ни при чем. А… а почему вы вдруг о нем заговорили?
Мельчайшие, на щекочущих крохотных лапках, забегали по Глебову телу нетерпеливые мурашки. Ему знакомо было это охотничье сладостное ощущение — увы, нечастое. Привалила негаданно удача, из ничего, из пустоты возникла отчетливая, крепенькая ниточка, такая нужная, такая желанная. И он теперь наверняка знал, всей кожей чувствовал, что ухватился
