Падди Кларк в школе и дома - Родди Дойл

Сильные приступы боли на почве роста. Иэна Макэвоя привязали к постели. Рот заклеили пластырем, чтобы не стонал, как Джону Уэйну в кино. Когда ковбою прострелили ногу, друг влил ему в рану виски. Я накапал виски на Синдбадову болячку: совсем чуток. Он стонал и корчился ещё до этого, поэтому не знаю, болело ли у него от виски, как у Джона Уэйна, и помогло ли ему.

Мне с Кевином досталась та сторона, где магазины, а Лайаму и Эйдану — другая. Нам больше повезло: там этих палочек до фига и выше. Синдбад с нами не гулял, снова болел. Если к вечеру не оклемается, маманя вызовет врача. Она всегда повторяла, что мы оба только и ждём каникул, чтобы расклеиться и разболеться. Шли пасхальные каникулы, Светлая Пятница. Небо было синее-синее.

Все мостовые в Барритауне делались цементные. Где не перекопано, везде цемент, а швы заливали битумом. С первого взгляда трудно отыскать, где битум размяк и пузырится, зато если нашёл — здорово. Старая корочка серая и вся в морщинах, как шкура у слона вокруг глаз, но под этой шкурой, только ковырни, скрывался свежий битум, чёрный, сочный, похожий на ириску. Если расковырять пузырь, полезет свежий, не запылённый битум; верхушка пузыря лопнет — и получится вулкан. Извержение, булыжники во все стороны, все умирают со страшными криками:

— Нет, нет, только не это! Спасите! А-а-а…

Пчёлы, например. Если, конечно, наловить получится. Потрясёшь хорошенько банку, — пусть пчела наверняка оцепенеет до полусмерти, — и переворачиваешь вверх дном, прежде чем она очухается. Мы подталкивали пчелу палочкой поближе к вулкану, и наконец, она увязала в битуме. Мы наблюдали. Трудно понять, больно пчеле или нет: она же не кричит, не ругается. Потом разрывали пчелу пополам и хоронили в битуме. Я непременно оставлял пчелу в битуме, для примера остальным. Нередко пчеле удавалось спастись. Если не полоумная, вылетит, когда мы перевернём банку, и не разобьётся оземь. Пусть летит, мы не держим. Пчёлы могут зажалить до смерти, но кусаться им не нравится, они нападают только в безвыходных ситуациях. Не то, что осы. Осы кусаются нарочно. Один парень из Рахени случайно проглотил пчелу, она ужалила его в горло, он умер. Задохнулся. Бежал, разинув рот, и пчела влетела в горло. А когда умирал, раскрыл рот, чтобы попрощаться, и пчела как вылетит! По крайней мере, так болтали. Мы наполняли банки листвой и цветами, чтобы пчёлы чувствовали себя как дома. Против пчёл мы ничего не имели. Они же мёд делают.

Я нашёл семь штук, а Кевин — шесть. Лайам с Эйданом ушли далеко вперёд: на их стороне магазинов не было, но пусть попробуют перейти на нашу сторону. Пусть только попробуют: таких получат, что до новых веников не забудется. Китайская пытка обеспечена. У кого меньше всего осталось палочек, тот съест ком битума. Наверняка битум достанется Эйдану. Главное, чтобы он точно проглотил. Мы добрые, мы чистенький найдём. Я подобрал ещё одну, совсем свежую. Кевин побежал за следующей, я обогнал его, подобрал первый, а он, пока я бегал, нашёл ещё две. Теперь будет гонка, а после гонки всегда бывает драка. Или так, потасовка. Я наклонился за палочкой в канаву — мы давно прошли магазины — а Кевин как меня толкнёт! Я так и полетел с палочкой в руке. Посмеялся и вылез обратно.

— Хватит хулиганить.

Тут Кевин сам полез за палочкой; ну что ж, моя очередь. Я пихнул его, но не сильно. Пусть поднимает свой мусор. Потом оба заметили одну, помчались, я перегнал, а он как толкнёт в спину. Такой подлянки я не ожидал и рухнул во весь рост, не сумев затормозить, потому что слишком быстро бежал. Содрал всю кожу с коленок, ладоней, подбородка, костяшек пальцев. Но палочек не выронил. Я сел. Кровь на ладонях смешивалась с грязью. Кровавые пятнышки наливались полновесными каплями.

Я затолкал палочки в карман. Уже болело.

Однажды на школьном дворе я проглотил уховёртку. Полз по земле, вдруг уховёртка, я хоп! — и проглотил её. Да, вот это был вкус! Я сглотнул, и эта гадость проскочила так, что не выкашляешь. Из глаз хлынули слёзы. Вкус был кошмарный. Хуже керосину. Я помчался в туалет, сунул голову под кран, и пил, и пил сто лет, не отрываясь. Лишь бы смыть этот яд, а если повезёт, утопить уховёртку. Она, дрянь такая, проскочила прямо в пищевод.

Я никому не рассказал.

Один парень поехал в Африку на каникулы…

— Ты же не ездишь в Африку на каникулы!

— Заткни глотку.

И вот он в Африке ел салат на ужин, вернулся в Ирландию, и у него жутко заболел живот, и повезли его на Джервис-стрит, ведь он корчился в агонии — привезли на такси — а врач не знал, что с ним стряслось, а парень словечка вымолвить не мог, только орал от боли, положили его на операцию, вскрыли, а там, в желудке, ящерицы! Двадцать штук, целое гнездо. И жрут его желудок изнутри.

— Ты всё ещё не съел салат, — настаивала маманя.

— Он умер от салату, — ныл я, — Умер тот парень-то.

— Ешь сейчас же! Ешь давай. Он мытый.

— А тот парень от такого же салату взял и умер.

— Повторяет вот и повторяет за дураками дурость всякую, — пожаловалась маманя куда-то в сторону, — Слушал бы поменьше чепуху.

Вот бы помереть! То есть дожить в страшных мучениях до папанина прихода, нажаловаться папане на бессердечную маманю и уж потом помереть.

Ящерки в банке на Джервис-стрит. В холодильнике. Для тех, кто учится на врача. Наглядное пособие. Все в одной банке. Плавают в специальной жиже, чтобы не сгнили.

Штаны у меня все в смоле, особенно колени.

— Как, опять?!

Маманя обязательно говорит: «Как, опять?!» И в этот раз вскрикнула: «Как, опять?!» Пора бы уж привыкнуть.

— Ах, Патрик, Бога ради, только не опять.

Заставила снять штаны. Заставила снять штаны прямо в кухне, наверх не пустила. Указала мне на ноги и защёлкала пальцами. Я стащил с себя штаны.

— Сначала ботинки, — потребовала маманя, — Покажи подошвы.

Хотела проверить, нет ли на подошвах битума.

— Да чистенькие, — убеждал я маманю. — Я ж проверил.

Я так и стоял в полуспущенных штанах. Маманя, чтобы я поднял вторую ногу, пошлёпала по колену сбоку, несколько раз раскрыла ладонь, пока я не понял, что от меня требуется, и не поставил ступню ей в руку. Рассмотрела подошву.

— Я же говорил… — пробубнил я.

Маманя отпустила мою ногу. Когда её что-то раздражало, она не могла говорить — только показывала рукой и щёлкала пальцами.

Как говорил в древности Конфуций, ложишься спать с зудящей задницей — встаёшь с утра с вонючим пальцем.

Он сделал из пальцев птичий клюв и, сжимая-разжимая пальцы, тыкал мамане в нос:

— При-ди-ра, при-ди-ра.

Маманя беспомощно огляделась и снова посмотрела папане в глаза.

— Падди, — прошептала она.

— Войти не даёт, с порога придирки…

— Падди…

Я отлично понимал, что значит «Падди», вернее, то, что вкладывает маманя в имя «Падди». Понимал и Синдбад, и даже маленькая Кэтрин соображала, иначе бы не переводила так испуганно огромные глазища с маманиного лица на папанино.

Он застыл. Вздохнул глубоко, ещё раз вздохнул. Сел. Он уставился на нас, как бы узнавая. Потом вроде опомнился.

— Как учёба?

Синдбад захохотал, причём старался хохотать громче и веселее. Понятно, зачем.

— Здорово, папочка, — сквозь смех выговорил он.

Мне было понятно, зачем Синдбад хохочет, но подгадал он не вполне удачно. Решил — всё, гроза прошла. Папаня сел спокойно, интересуется насчёт учёбы, значит, ужас кончился.

Ничего, научится.

— Почему здорово? — задал вопрос папаня. Вопрос нечестный, чтобы подловить Синдбада, как будто бы он тоже участвует в ссоре.

— Просто здорово! — бросился я на выручку.

— Да? — папаня смотрел не на меня, а на Синдбада.

— Одного парня вытошнило на уроке, — бодро выпалил я. Синдбад вытаращил зенки.

— Неужели? — обратился к нему папаня.

— Точно, — ответил я.

Отец выжидательно посмотрел на Синдбада, тот отвёл от меня взгляд и пробормотал:

— …точно.

Сработало. Папаня изменился. Скрестил ноги, смешно зашевелил ступнёй вверх-вниз. Это знак. Победа! Я спас Синдбада.

— Кого?

Я победил папаню. Малой кровью.

— Фергуса Суини.

Синдбад опять вытаращил зенки: Фергус Суини учился в другом классе.

Папаня обожал всякие гадости, поэтому спросил:

— Бедный Фергус, как же он так?

Но мелкий был уже во всеоружии:

— Изо рта фонтаном.

— Не может быть! — изобразил удивление папаня, — Пакость какая.

Он считал себя умником, делающим из несмышлёнышей посмешище. А на самом деле мы были умники, а он — посмешище и несмышлёныш.

— Кусками, — сказал Синдбад.

— Кусками, — повторил папаня.

— Жёлтыми комками, — поддакнул я.

— И на тетрадку, — сказал папаня.

— Ага, — кивнул Синдбад.

— И на учебник, — сказал папаня.

— Ага, — кивнул Синдбад.

— И на соседа по парте, — придумал я.